– Они задаются раз и навсегда?
– Навсегда ничего не бывает. Но, в общем, да. Раз и навсегда.
– А кем задаются?
– Как кем? Мной. Если захочешь – и тобой. Но ничего менять уже будет нельзя. Так вот, ценностей восемь.
– Лучше бы семь.
– Это – звезд в ковше Медведицы.
– Пусть и ценностей будет семь. Или двенадцать. Или хоть десять.
– Не капризничай. Восемь.
– Ладно, давай. Все равно у тебя уже все готово.
– Внимание, по алфавиту: Здоровье, Знание, Красота, Культура, Порядок, Природа, Святыня, Справедливость. Никакой иерархии внутри нет. Одно не главнее другого.
– Подожди, а где же любовь, сострадание и прочее?
– Ну… всюду.
– А семья?
– Семья – это образ жизни, не цель. Как, кстати, и коммуна. И тоже быстро превращается в цель. А чтобы двое были одно, домашняя церковь и прочее – наша идеология не про то.
– Что у нас с демократией?
– Как ты себе это представляешь – служить демократии? Тогда уж свободе. Это у меня проходит по разряду Справедливости.
– Новых ценностей добавлять нельзя?
– Нельзя. А то выйдет, как с футболом. Помнишь могилу этого самого… забыл, на Ваганьковском? Крест, и написано: «Отдал жизнь служению футболу». Неподалеку могила какого-то юноши, заброшенная: «Здесь лежит такой-то, сгоревший в радости борьбы за коммунизм». При всей нелепости не кажется издевкой. А крест служения футболу – кажется. Всё, список закрыт. Во избежание всяких там служений «своему делу», «отечеству», «пониманию между народами», «толерантности», «прозрачности» и прочей ерунде.
– Служение отечеству тоже не годится?
– Знаешь, как бывает? Страстно любящий впивается в тебя так, что хочется крикнуть: «Люби меня поменьше!» Тут то же, да крикнуть некому. И еще: хоть мы и говорим об общественных ценностях, но не о жизни общества, а лишь о том, как мне, тебе, нашему мальчику – быть.
– «Служить ценностям» – не страшно? Служить – да, но разве можно служить чему-нибудь, кроме другого, кроме буберовского «Ты»? Не о том ли весь этот самый категорический императив?
– Все так, но осуществить это служение другому во времени и в пространстве, если хочешь – в плане «Оно», можно лишь служа ценностям – Здоровью, Знанию, Красоте, Культуре, Порядку, Природе, Святыне, Справедливости. И нет в нашей затее никакого противоречия с категорическим императивом. Как нет его между Книгой Бытия и теорией эволюции. Нет и все.
Здоровье
– Поехали. Здоровье. Это самостоятельная ценность? Чему служат врачи? Может быть, Знанию или Справедливости?
– При чем тут справедливость? Глупостей вокруг медицины без того хватает. Поставил клизму – послужил справедливости? Здоровью, здоровью.
– Смотри, нашел в одной книжке: «Федоров Н. Ф. – религиозный мыслитель конца девятнадцатого века. В основе религиозно-философской системы Федорова лежит проект всеобщего воскресения. Всякое действие, направленное на преодоление смерти, – техническое, научное, медицинское и церковное – Федоров считал участием во всеобщей Литургии, а всякую идею личного спасения, индивидуалистического искусства, философии – нечувствием неправды смерти, главным грехом человечества». Ну как?
– Это тебе такая философия на каждый день.
– Именно, на каждый день. А Бродский еще ругает Чехова: мол, врачеватель во всех смыслах, не метафизичен.
– А тут вон какая метафизика. Преодоление смерти.
– Да. Смерть противоестественна и при этом неизбежна. Кстати, про неизбежность: представляешь, ныне жива то ли треть, то ли четверть когда-либо рожденных людей.
– Не слишком лестно для человечества.
– Правда, куда подевались светила? Перестали быть нужны. Светилами больше не назначают. Прежние или умерли, или испаскудились. Вдруг, достигнув высшей ступеньки в иерархии, перестают делать то, благодаря чему туда забрались. Им что, в самом деле никогда не нравилось лечить больных или играть на скрипке? Вот Исаак Стерн – на бирже играл, а скрипку все же не оставлял, знал – это лучшее, что в нем и у него есть. Но мы все время отвлекаемся. Не все врачи служат здоровью, кое-кто – Знанию. Был у меня парнишка-ординатор: все на свете знал, любую олимпиаду по медицине выиграл бы. Как-то раз позвал меня: «Посмотрите, что с больным, ничего не понимаю». А тот умер.
– Вот так история! Лечишь их, лечишь, а они умирают, сволочи неблагодарные.
– Именно-именно, из желания досадить.
– Ну, а как ты понимаешь врачебное служение? Помочь больному?
– Кому-то и этого хватает. Например, тем, кто лечат камнями, или магнитами, или заговорами от алкоголизма, – себя они так лечить не станут, точно. Но вот человек пил, а тут перестал.
– На какое-то время.
– Почти все помогает на время. Даже воскрешенный Лазарь не жил вечно. Но с Лазарем – другое. Это чудо, а тут как бы чудо ставится на поток, делается воспроизводимым. Мы же хотим не только помочь, но и помочь честно, в соответствии с принципами западной медицины. Так я понимаю профессию. Многие врачи, впрочем, ничему не служат. Или не осознают свою работу как служение. У Шмемана есть забавное место. «Что дальше делать?» – спрашивает священник у своего собрата, который ему сослужает. «Do something religious», – что-нибудь религиозное, отвечает собрат. Вот и врачи у нас делают «что-то медицинское». Ладно, мы никого не судим.
– Даже себя.
– Только решаем, как быть. Идеология наша – исключительно для употребления внутрь. А что не осознают служения – верно. Уходят торговать лекарствами.
– Расстригаются. Врачи-расстриги.
– Да. И как у попов, все это нехорошо кончается.
Знание
– Дальше у нас идет Знание.
– Тут, понятное дело, ученые. Склоняем головы.
– Не только. Учителя, библиотекари, но лучше не будем говорить о профессиях: речь идет о внутреннем выборе, о служении, а не обо всех полезных делах. Полезны и продавцы, и даже, возможно, вахтеры, а про многие специальности мы вообще ничего не знаем.
– А журналисты – служат знанию?
– Некоторые. Наверное. Я тут пересмотрел «Римские каникулы». Знаешь, о чем этот фильм? Я тебе скажу. О том, что совершить порядочный поступок для журналиста – подвиг. Был бы мороженщиком – не было бы фильма.
– Ерунда. Фильм про то, как хороша Одри Хепберн. И Рим. Ладно, давай про Знание.
– Слишком большая тема.
– На которую тебе совсем нечего сказать?
– Однажды я побывал в компании физиков из Лаборатории Лоренца в Беркли, там большой ускоритель. А нобелевских лауреатов из этой лаборатории вышло больше, чем из целого СССР. Дело было в начале девяностых, я был бедным стажером из Москвы, тогда на западном побережье русских было немного, но ни у кого в компании я не вызвал интереса – им всем была нужна только физика, не деньги, не политика, не сплетни. Я сидел, слушал разговор в комнате как музыку, ничего не понимал, но мне все страшно нравилось. Тогда и подумал про служение.
