8
Даже на следующее утро за завтраком глаза у них все еще были красные от пыли. Мария собиралась на выставку Дюрера в Альбертину, они договорились встретиться в середине дня.
— Смотри сама, если вдруг задержишься, — сказал Гертер, — самолет отправляется лишь в половине девятого.
Был спокойный осенний день. По дороге на стоянку такси, с томом «Открытия любви» в немецком переводе под мышкой, он купил возле палатки букет цветов для госпожи Фальк. Он вспоминал свою вчерашнюю лекцию. Все прошло, и до того окончательно и бесповоротно, словно ничего и не было. Он провел сотни и сотни подобных выступлений, вначале перед старшеклассниками в школах, в которые он должен был добираться на поездах и автобусах, позднее — для артистических кругов — когда он ехал уже на собственной машине, и наконец он стал выступать лишь перед сливками общества у себя в стране и за рубежом — отныне ему бронировали места в самолетах, заказывали лимузины и пятизвездочные отели. Но всегда на следующий день возникало одно и то же чувство — то, что все позади и больше никогда не повторится. Время казалось ему пастью, пастью без лица, оно все перемалывало, все пожирало без остатка.
Когда он открыл дверцу такси, навстречу зазвучала фортепьянная музыка.
Они поехали, и он объявил:
— Сати. «Гимнопедия».
Туше казалось шероховатым, а темп слишком быстрым.
— Это по радио или на кассете? — спросил он.
— Кассета.
— Кто исполняет?
Водитель, полноватый здоровяк немногим больше двадцати лет, бросил на него беглый взгляд в зеркало.
— Мой отец.
— Вот как? А он неплохо играет.
— Он умер три месяца назад, — сказал водитель, больше не глядя в его сторону.
Гертер вздохнул. И как можно не любить человечество? Безвестный венский водитель такси слушает фортепьянную игру своего покойного отца, запись, которую он, несомненно, сделал сам.
— Теперь это предстоит продолжать мне, — промолвил шофер.
Звуки на мгновенье прекратились, но потом зазвучали снова, примерно такие же, что и до этого.
Едва деревья сбросили листья, как в городе закипела работа: циркулярные пилы с визгом и свистом превращали их в дрова, не имеющие ничего общего с прежним обликом деревьев. «Как же такое получается?» — задавал себе вопрос Гертер. С одной стороны, такой вот трогательный водитель такси, а с другой — кровожадная чернь — как это, Боже правый, уживается? Все коровы как коровы, все тигры как тигры, почему же, милостивый Боже, люди все такие разные? Слушая исполнение, которое грешило чрезмерной педалью, он ехал сквозь бедные районы, в которых никогда прежде не был. Дом для престарелых «Эбен Хаэзер», большое потемневшее от времени здание в семь этажей постройки начала века, оказался расположенным на сиротливой улице на окраине города, за вокзалом.
В холле с полом, выложенным плитками, старики в халатах и тапочках сидели на деревянных скамейках, держа перед собой свои палки. Гертер подошел к стойке администрации и представился. Ему сказали, что в здании идет ремонт и потому вначале он должен будет подняться на лифте на пятый этаж, затем повернуть налево, дойти до конца коридора, там сесть в лифт и спуститься на четвертый этаж и затем уже идти вдоль коридора направо. Когда Гертер проходил по обшарпанной ковровой дорожке на пятом этаже путь в десятки метров и рядом двигалась вдоль стенки, едва переставляя ноги и держась за поручень, древняя старушка, Гертер дивился тому, что жизнь снова занесла его Бог весть куда — в дом для престарелых на окраине Вены, под одну крышу со столетними старцами.
«Фальк»
Ульрих Фальк, маленький, в мешковатой шерстяной кофте, опять-таки бежевого цвета, собственноручно открыл ему дверь.
— Добро пожаловать, господин Гертер. Какая честь для нас.
Вся квартира целиком едва ли была равна по площади половине его рабочего кабинета в Амстердаме. Воздух в ней был затхлый и спертый, чувствовалось, что здесь не проветривали месяцами, а может быть, даже годами; только запах свежесваренного кофе приятно щекотал ноздри. В крошечной кухоньке, которая, очевидно, служила и столовой, Юлия из чайника со свистком наливала тоненькой струйкой кипяток в коричневый кофейник с фильтром. Подобную модель ему не приходилось видеть со времен детства. Смущенно она приняла у него из рук букет цветов — видно было, что такого не случалось уже очень давно. Он бросил взгляд в спальню, дверь в которую оставалась полуоткрытой: комната едва ли была шире кровати, которая в ней помещалась. В гостиной места хватало только для дивана, одного кресла и нескольких шкафчиков с безделушками. В углу — доисторический телевизор, по нему они позавчера его смотрели, на телевизоре сверху в рамке — фотография светловолосого мальчика, лет четырех или пяти, рядом с которым стояла улыбающаяся молодая женщина, очевидно его мать. Возможно, это был их внук или правнук. Он сел на диван зеленоватого цвета, его потертые подлокотники были прикрыты лоскутами ткани, место которым уже давно было в помойном ведре; Над диваном, тоже в рамке, висела репродукция картины Брейгеля «Крестьянская свадьба».
— Честно говоря, господин Гертер, — начал Фальк, державший на коленях «Открытие любви», — мы не думали, что вы придете. Вы, такой знаменитый писатель…
— Чепуха, — перебил его Гертер. — Не знаю никакого знаменитого писателя.
Извиняясь за отсутствие в доме вазы, Юлия поставила цветы на низенький столик в красное пластиковое ведерко. Она налила в чашки слабый кофе и в качестве угощенья подала на стол штрудель, потом присела рядом с ним на диван и закурила сигарету, засунув потухшую спичку обратно в коробок. Гертер заметил, что им обоим неловко; стремясь побороть собственное нетерпение, он спросил, всегда ли они жили в Вене. Старики переглянулись.
— Почти всегда, — ответил Фальк.
Гертер почувствовал, что это скользкая тема и не стоит ее развивать.
— Какой у вас возраст, если позволите спросить?
— Я десятого года, моя жена четырнадцатого.
— Стало быть, перед вашими глазами прошло почти целое столетие.
— Не слишком прекрасным было это столетие.
— Но довольно интересным. По крайней мере, для тех, кто сумел бы его пересказать. Скажем так, это было незабываемое столетие.
Когда Гертер задал Фальку вопрос о его родителях, тот рассказал, что его отец работал помощником кондитера Демеля на Кольмаркт. Он почти не помнил его, отец погиб в Первую мировую войну в боях на Сомме, и матери потом пришлось пойти служанкой в богатые дома на Рингштрассе. Он окончил лишь начальную школу, потом устроился работать разносчиком писем и газет и параллельно учился в школе гостиничного хозяйства, потому что хотел продвинуться дальше, чем его отец. Когда в двадцать лет он получил диплом, матери уже не было в живых.
— И тогда вы стали официантом.
— И им тоже.
