Шел первый час ночи — и давно уже шел — когда я выскребся из такси и шмыгнул, как мышь, в подворотню. До нужного мне дома оставалось еще два квартала, но я решил не рисковать. Высунувшись, огляделся по сторонам. Улица из конца в конец была пуста, но конспирация, знаком с которой я не был, настоятельно требовала затаиться и переждать. Радовало и то, что меня не видят многочисленные подчиненные, внятно объяснить им, чем я здесь занимаюсь, было бы затруднительно. Прислушиваясь к посторонним звукам, я чувствовал, как дистанцируется от меня прожитое, как вместе с шумом бегущей по водосточной трубе воды подступает тоска. Не знаю с чего, но вдруг до соплей стало жалко себя. Чувство это было непривычным и потому, наверное, особенно щемящим…
Должно быть прошел целый час, или мне так показалось, прежде чем я сдвинулся с места и, распугивая кошек, пересек первый из проходных дворов. Оставалось еще три и один раз надо было перебежать узкий переулок. В новых районах такие маневры невозможны, там и дворов-то нет, не то что здесь, в центре Москвы. Есть, все таки, прелесть в неупорядоченном хаосе старой застройки, где параллельные улицы пересекаются и так легко затеряться в нагромождении монументальных, стоящих, как бог на душу положит строений. Места эти были мне знакомы еще с той поры, когда мы с Сашкой женихались. Встречаться приходилось в квартире ее подруги, окна которой просматривались из под высокой арки дома эпохи индустриализации, а может быть и борьбы с космополитизмом. Собственное пристанище появилось у нас много позже, потом я прикупил земли и построил коттедж, а тогда, тогда мы были такими же нищими, как все. Подруга эта, не нам чета, уже в те даликие времена работала в международной организации переводчицей и если приезжала домой, то лишь на месяц, и то раз в два года. Теперь круг замкнулся. Как и много лет назад я стоял под продуваемой ветром аркой и смотрел на темные окна третьего этажа. Не было только букета цветов и не стоило ждать заветного сигнала, получив который, я опрометью несся через улицу и взлетал через две ступеньки на лестничную площадку…
Когда Сашка меня бросила… странно как-то звучит: «бросила», режет ухо! Бросают окурки и горелые спички, а еще в наглую морду оскорбительные слова, прежде чем хорошенько по ней двинуть. Когда же бросают человека, то ощущение возникает болезненное… по крайней мере у того, кого бросают. Когда Сашка от меня ушла, в эту квартиру и переехала. Благо ключи испокон веков хранились у нее и она оплачивала приходящие счета. Подруге это удобно. Я смотрел на погруженный в темноту дом и думал, что в нашей молодости все было другое, а главное другими были мы. Ничего не поделать, время полирует чувства пылью обыденности… — приложившись к фляжке, я нащупал в кармане сигареты: — А ведь неплохо сказано, надо бы где-то записать! Сделал еще глоток, для смелости, и чиркнул зажигалкой. Никогда не подумал бы, что для разговора с Сашкой мне понадобится смелость, а вот дожил! Номер помнил наизусть. Прижал мобильник к уху. Коньяка в посудине оставалось на треть и я решил поберечь его на крайний случай. Кто знает, как она ответит, если я еще не знаю что ей скажу. В таких делах лучше всего полагаться на экспромт. Что ж до вопроса, его надо задать так, чтобы прозвучал он максимально естественно…
Прошло, наверное, с минуту, прежде чем в глубине квартиры забрезжил огонек ночника. Женский голос в трубке показался мне незнакомым:
— Алло!
— Это я! — сказал я, как на моем месте поступил бы каждый нормальный мужчина. Да и что еще можно сказать, разве только поинтересоваться: — спишь?..
Губы Сашки дрогнули, она нахмурилась. Лицо ее я помню досконально, много раз его рисовал. Морщить лоб ей не идет. Этюдник и старую палитру видел последний раз в чулане. Где-то там, наверное, и портреты, их еще можно попытаться разыскать. Не бросил бы баловаться красками, сидел бы сейчас на Арбате и зарабатывал себе честным трудом на хлеб, и уж точно на бутылку.
Пауза затягивалась, я выжидательно покашлял:
— Надо бы увидеться!..
И опять, как пишут в плохих романах, ответом ему было молчание. За ним последовал тяжелый вздох:
— Пьешь?..
По форме это был вопрос, но по тону утверждение. Если бы эти два слова надо было положить на бумагу, в конце предложения Сашка поставила бы восклицательный знак. За неимением знака порицательного. Когда речь заходит обо мне, его отсутствие в русском языке делает «великий и могучий» глубоко ущербным. Но лингвистические изыски, это по части моей жены, да и время для экзерсисов выбрано не самое удачное.
— Завтра у меня трудный день… — продолжала Сашка, не дожидаясь ответа.
— Видишь ли, любимая, — хмыкнул я и тут же об этом пожалел. — Есть вероятность, что завтра, как такового, у меня может и не случиться!
Скотина ты, Дорофеев, скотиной был, скотиной и остался! Зачем было женщину пугать и тут же бить на жалость? Хорошо хоть не всхлипнул, уже достижение. Любимая?.. Забытое словцо из канувшего в Лету лексикона. Его, так же, как «любимый», произносили как бы в шутку, но со временем обращения эти пропитались горькой иронией, в них, как в зеркале, отразилась накопившаяся в нашей жизни фальшь. Да и вырвалось оно у меня исключительно по привычке. Будь я на месте Сашки, послал бы самого себя к черту и был бы прав, но жена моя трубку не бросила, как не бросала никогда людей… ну, если не считать меня, но это клинический случай. Такой вот она у меня стихийный гуманист, можно сказать, сподвижница и любимая ученица махатмы Ганди! Или уже не у меня?.. Но добра несказанно, хотя я того и не достоин. В жизни приходится заслуживать все и за все платить, но не хочется верить, что это распространяется и на доброту. Правда, на этот раз я, видно, ее переоценил. Даже Сашкиному ангельскому терпению пришел конец:
— Когда следующий раз напьешься… — начала она ледяным тоном, но я не дал ей договорить. Вопроса, который держал в уме, задавать не стал, а сказал просто, как о чем-то само собой разумеющемся:
— Мне надо взглянуть на бумаги старика!
Сказал и замер. И все во мне замерло. Блефовал, конечно, а еще сильно рисковал. Только не могут же они в самом деле подвесить на прослушку всю Москву!.. Жду, а у самого сердце колотится, как овечий хвостик. Дождик висит в воздухе грязной марлей. Где-то на соседней улице еле слышно подвывает сигнализация. Сашка молчала. Я видел, как медленно с недоумением ползут вверх ее тонкие брови, как в больших серых глазах появляется удивление: о чем это ты, любимый?.. какие бумаги?.. Но нет, занавеска на окне дрогнула. Там, в темноте под аркой, она видит озябшего до костей человека. Да, любимая, это я! Что же ты не помашешь мне рукой? Может быть этому стынущему на ветру бедолаге только и надо, что немного тепла и человеческого участия!.. Что ты говоришь: раньше надо было думать? Я и думал, но все больше о другом, такая уж нам с тобой досталась жизнь. Прости собаку, Фемида моя, решай быстрее, пока я тут не врезал дуба… Удивительно, все таки: старика у своей могилы я представлял без труда, а собственную жену — а если быть точным, то вдову, — никогда. А выходит напрасно, дело-то к тому и движется. Нет у нее никаких бумажонок и никогда не было, а это приговор.
