— Как это «на себе»? — изумился Мирко.
— А вот взял нож да как полоснет себя по руке, аж белый весь стал. Да не просто так, а самый старый, ржавый да грязный нож выбрал, да еще смочил его гадостью какой-то. Посидел немного и говорит деду, что, дескать, худо ему, пускай они снадобье из тех трав ему готовят, потому желает он испытать, как действует. Ну, дед смекнул, что к чему, да и видит: тому и впрямь вовсе худо. Мигом они все сготовили и подают мудрецу, а он уж и не белый — синий стал, пена на губах. И что думаешь? Через час как новенький оказался, а через два от раны только рубчик остался.
Так они время и проводили. А на третью ночь стали укладываться. Порешили, что сперва мужик наш будет сторожить, после — лекарь, а до света — дед. Мужик свое отстоял, разбудил лекаря. Тот мужчина был ладный, собой пригожий, не старый еще, хоть и седой весь, — да еще бы: полмира обошел, и с ножом управлялся ловко, и в охоте толк знал. Ну вот, подсел он к костру, вытащил свои пожитки ученые — свитки, какую-то палочку достал хитрую, чтобы писать, значит, — и за работу принялся. А мужик спать устроился.
Деда-то моего будить не надо было, он сам всегда поднимался, когда хотел. И вот, встал — уж небо на восходе посерело, — а ученого-то и след простыл! Только свиток пустой остался, и в начале записано что-то. И знак непонятный нарисован. Дед мой грамоте не разумел, а после хиитола-колдун в деревне прочел, что, мол, меня не ищите, с теми ухожу, кто издревле тут обитает, а когда вернусь, то неведомо. И деньги все, что при нем были, деду и мужику тому оставляет. А знак такой — колдун сказывал — на камне высечен, что на островах тех есть. Другой старый колдун, который туда добирался, его видел. Наши тогда для порядка еще поискали по лесам, только не нашли ничего и домой воротились.
Антеро поднялся, подбросил хвороста.
— Ты не опасайся. Здесь места чистые, в смысле люда. Да и так… — Он повертел неопределенно пальцами. — Можешь костер открыто жечь, не обманешься.
Он вновь устроился на мешке и продолжил повествование:
— Так вот, пришли мы на те острова. Дед меня сразу на место привел, где знахарь пропал, а там еще их шалаш остался, из прутьев сплетенный. Трава, конечно, сгнила, а остов уцелел, мы его заново травой покрыли — славно вышло. А потом стали травы собирать да сушить. И, веришь ли, нет, такой покой в том месте, так дышится вольно, будто травень-месяц вечный вокруг, только печаль эта самая не отпускает.
И сам вот сказал: «травень», а вроде как и осень, как звенит что-то неслышное в воздухе, точно вот-вот журавли закурлычут. А после пошли мы камень смотреть — он в самой сердцевине тех островов. Как через
лес пройдешь — мы с полудня подбирались, — сразу луг широкий и вид на болото и на другие островины. Трава на лугу рослая, густая, цветы разные, и обычные, и диковинные. А посреди луга камень стоит, серый весь, светлый. И глядя на него, понимаешь, берет, что все там из тех древних времен, когда и боги еще не родились. И все вокруг, кажется, и растет, и цветет, и пахнет, а словно пыль тысячелетняя легла густо-густо. Даже воздух какой-то нездешний, и солнце не то. Да, а камень тот велик, в три человечьих роста будет. С трех сторон — валун-валуном, а с севера стесан ровнехонько, как ножом по маслу прошлись. И высечен — как хиитола-колдун и говорил деду — знак. А выглядит знак тот…
Антеро вскочил, разровнял землю возле огня, чтобы видно было в темноте, взял ветку и принялся чертить. И увидел Мирко то, что и ожидал уже увидеть: на земле появился тот самый символ, что был и на ожерелье каменной богини, и на дядиной повязке, и в голубой заветной бусине.
— Вот, — рассказчик опять вернулся на место.
И тут мякша протер на всякий случай глаза и опять уставился на клочок ровной сырой земли, где, выводя знак, только что сидел на корточках Антеро. Рядом с рисунком четко отпечатался… Нет, не след человечьего сапога, но кабанье копыто! У Мирко холодный пот выступил на лбу: Отец-Небо, Ночь-богиня, защитите, сохраните! Не всякий раз встреча с лешим грозит чем-то худым, только кто же знает, что у него на уме? До света еще долго!
Но покамест Антеро-леший (Антеро — так звали в сказках хиитола древнего великана, который почти весь ушел в землю и спал сотни лет) вел себя как нельзя по-человечески. Мирко еще раз покосился на след копыта, но собеседник, кажется, не заметил его беспокойства, увлеченный своей историей. Зачем только тешит он Мирко враньем этим? Или сам тешится?
— Вот, поглядели мы на знак и дальше пошли, на следующий остров. Там мы с дедом разделились: он направо пошел по берегу, а я налево. И набрел я на грибное место: прямо один за другим грибы встали, и все как на подбор, будто кто их сажал. И трава ровная такая, будто косили. Я было покричал деда, но он далече ушел, и холм нас высокий разделял, да дед на ухо туговат стал под старость. Словом, — продолжал лешак, — принялся я те грибы прямо в котомку складывать, лукошка с собой не было, да так разохотился, что про все забыл. А как разогнулся, поднял голову-то — смотрю, а из леса мне навстречу человек вышел. Стоит и смотрит на меня, усмехается. Да не простой человек, а небольшого роста, как дите лет десяти от роду, от силы два с половиной локтя в нем было, только вовсе взрослый. Румяный, круглолицый, щекастый, бородка такая, как ругии носят, волосы курчавые, золотистые, глаза голубые. Во что обут — не приметил, трава закрыла. А одет — в рубаху голубую, штаны зеленые да куртку желтую, безрукавку — не по-нашему, с пуговицами медными. И улыбается, главное дело. А мне-то не до смеха стало, потому как рядом с мужичком такая зверюга рядом сидела собака — не собака, волк — не волк, только как она пасть разинула-зевнула, у меня от вида зубов тех душа в пятки ушла!
«Ну, ты ври, да не про все, — подумал Мирко. — Какая у тебя душа, нечистая ты сила! Пень ты корявый, а у пня какая душа!»
— Шерсть черно-серая, только на морде до лба белая полоса. А ну, думаю, как спустит сейчас, и шелохнуться не успею, не то что нож вытащить. Но смотрю, мужик не сердитый: взял свою зверюгу за ошейник — а она в холке с мужика как раз ростом — и ко мне, только палец к губам поднес, чтобы я не заорал, значит.
А я стою, ни жив ни мертв, жду. И вот, подошел он, пес его меня обнюхал, сел рядом с мужиком, а тот посмотрел на меня хитро снизу вверх, руку в карман, что на поясе висел, запустил и вытаскивает оттуда бусину — голубую такую, круглую, красивую. Из чего ее сделали, я так никогда и не уразумел.
А на бусине золотом ярким тот самый знак горит, что на камне высечен. Переливчато горит, красиво. Положил он эту бусину на ладонь и мне протягивает, и кивает так — возьми, мол! Ну, что поделать? Взял я бусину, в карман сунул, а сам на него смотрю и не понимаю ничего. А мужичок опять улыбнулся и рукой махнул — ступай, дескать, отсюда, да не оборачивайся.
Ну, поворотился я, а мужик кивает и рукой делает: так, то есть, так! Я и пошел вниз к берегу, да побыстрее. Вдруг, думаю, это и не человек вовсе, а оборотень какой, только у края поляны не сдержался, обернулся. Смотрю, они все так на месте и стоят — и мужик, и пес его. Мужик еще раз рукой махнул и крикнул что-то. Только язык-то чудной, непонятный, на нем только хиитола-колдуны молвить умеют, да и то — один мне сам сказывал — уже не все понимают, что говорят. Твердят как заклинание, да и все. А всего того языка уж никто не ведает.
