— Только когда мы выйдем из этого коридора, — ответила Ранегунда, вталкивая Пентакосту в прядильню.
Это обширное помещение занимало почти весь нижний этаж выходящей к Балтике башни. Освещалось оно двумя окнами без каких-либо рам или створок: одно — узкое — смотрело на море, другое — широкое — выходило во внутренний двор. На зиму эти окна закрывали пергаментом, защищавшим работниц от дождей, но не от холодов.
— Я не желаю, чтобы ты вообще отиралась возле той комнаты. Ты понимаешь меня? — Она резко встряхнула невестку. — Отвечай, понимаешь?
— Понимаю, — с принужденной улыбкой ответила та.
Опустив руку, Ранегунда кивнула.
— В таком случае предупреждаю еще раз: держись от него подальше, не то наживешь неприятности. Я не намерена долее терпеть твои колкости и пустопорожнюю болтовню.
— Стало быть, ты приглядела его для себя? — Пентакоста с наигранным удивлением всплеснула руками. — Так вот в чем дело! Я, глупенькая, могла бы и догадаться! Ведь это твой единственный шанс залучить в свои сети мужчину. Ты, бедненькая, до сих пор у нас ходишь без мужа, и это, конечно, терзает тебя. Мой супруг мог бы сказать, что на то воля Христа, о чем свидетельствуют и твои оспины, и больное колено. Однако тебе почему-то неймется, и ты бросаешься на все, что попало, а признательность страждущего — это, конечно же, лучше, чем ничего. Должно быть, тяжело сознавать, что ты все равно утратишь его, но муки окупает надежда, что тебя не отвергнут. Ведь человек хворый или калека — единственное, на что ты можешь рассчитывать. Здоровый мужчина если и посмотрит в твою сторону, то лишь из жалости — разве не так?
— Если даже и так, — сказала Ранегунда, решительно не желая вступать в перепалку, — то уважай хотя бы мое звание и уймись. Держись подальше от этого чужеземца. Тебе что за дело, умрет он или не умрет? — Она указала на вскрытую кипу немытой шерсти. — Займись-ка лучше работой, а о раненом позволь позаботиться мне.
— Об умирающем, — поправила Пентакоста.
— Пока что он жив.
— А сколько это продлится? День? Два? Неделю? Говорят, он не ест и валяется, как колода, без чувств. Чем же он жив? Твоими молитвами? — Пентакоста, тряхнув головой, опустила глаза, вновь принимая сочувственный вид. — Но я тебя понимаю. Как и все, кого трогают страдания ближних. У тебя ведь нет никого, кроме едва живого чужака, и тебе волей-неволей приходится цепляться за эту соломинку. Прекрасно! Возьми от него все, что сможешь, я не собираюсь тебя упрекать. Но поимей сострадание и к моей участи. Не запрещай мне общаться с людьми, чьи намерения честны, а достоинства очевидны. Я знаю, ты это делаешь лишь потому…
— Довольно, — отрезала Ранегунда. — Ты замужняя женщина, и тебе не подобает иметь ухажеров. — Предупреждая протест Пентакосты, она скороговоркой произнесла: — Своим поведением ты позоришь своего мужа, и дело совсем не в том, что он мой брат. Ты живешь в крепости, которая вверена мне, и я отвечаю за все, что здесь происходит. И не корми меня баснями о своем благородном отце: он отнюдь не является образцом добродетели, даже если хотя бы половина слухов о нем справедлива.
Пентакоста подняла голову.
— Ты слишком мнительна, Ранегунда, — с презрением в голосе сказала она, — в чем, безусловно, повинно твое одиночество. Я пока еще не сделала ничего из того, что могло бы опозорить моего мужа или тебя. Спроси у моих служанок, если не веришь. — Она приблизилась к узенькому окну и посмотрела на море. — Тут это попросту невозможно! — вырвалось вдруг у нее.
Ранегунде мучительно захотелось ответить ей резкостью, но она сдержала себя и спокойно произнесла:
— Во имя моего брата, все еще приходящегося тебе супругом, не навлекай на нас дьявола. Примирись со своей долей и молись об обретении мудрости.
— Кому молиться? Христу? — гневно спросила невестка. — Лишившему меня мужа?
— Ну, в таком случае молись кому хочешь, — устало ответила Ранегунда и шагнула к выходу в коридор. — Я пришлю к тебе твоих горничных.
— О, повелительница, сколь ты добра! Особенно к узницам и умирающим, — с сарказмом произнесла Пентакоста.
И вновь Ранегунда не дала себе воли.
— Я буду поступать так, как мне велит долг, даже если тебе это не по вкусу, — сказала она и поспешила уйти, чтобы не выслушивать новые колкости.
На душе у нее скребли кошки, ибо, как это ни горестно, приходилось признать, что нападки невестки были отнюдь не беспочвенны. Ее повышенное внимание к незнакомцу явно выходило за рамки приличий, и об этом наверняка уже шли по углам шепотки. Но Ранегунда быстро оставила грустные мысли: у нее и без них хватало забот. Она поспешно пересекла мощенный каменными плитами двор, направляясь к башне, удаленной от моря, и приостановилась только у кухонь, чтобы дать дозволение поварам зарезать назавтра двух коз.
Дага и Геновефа чесали лен. Вместе с женами офицеров, обсуждавшими поведение своих отпрысков и грядущую зиму. Все полагали, что она будет много суровее, чем обычно. На то указывали приметы, сулившие и другие несчастья, отчего многим делалось не по себе. Две женщины были беременны: одна светилась здоровьем, другая имела весьма болезненный вид.
— Вас ждет ваша госпожа, — без каких-либо церемоний обратилась Ранегунда к служанкам. — Она в прядильне.
Геновефа вздохнула и отложила кудель, но вздорная по характеру Дага не преминула заметить:
— Я еще не закончила здесь свой урок.
Ранегунда нахмурилась. Дерзости ей надоели.
— Она вас ожидает. Не подобает ей прясть в одиночестве.
— Прясть? — повторила язвительно Дага и встала, с намеренным тщанием отряхивая свой фартук. — Мы знаем свои обязанности, герефа, и вам незачем поминутно напоминать нам о них. А госпожа наша вряд ли прядет сейчас шерсть. Думаю, она просто сидит, размышляя, как бы обзавестись хоть каким-нибудь кавалером.
— Ты не смеешь говорить о ней в таком тоне без оснований, а их у тебя, сдается мне, нет, — одернула камеристку Ранегунда. — Пентакоста, возможно, не очень благоразумна, но и не столь легкомысленна. Она ожидает вас и, похоже, уже заждалась. — Ей не хотелось признать, что Дага права, и потому пришлось в резкой форме добавить: — Ее слишком часто оставляют одну, вот она и предается праздным мечтаниям.
— Госпожа сама отослала нас, — возразила обычно спокойная Геновефа. — Прямо с утра. А мы ведь повинуемся ей, а не вам. Нам ничего не осталось, кроме как удалиться. Иначе она разгневалась бы и приказала нас высечь.
Ранегунда поморщилась.
— У Пентакосты нет таких прав. Она не получала их от ваших отцов. Подвергнуть вас порке в случае надобности мог в свое время мой брат. Ныне же в этом вольна только я. Ну и, конечно, брат Эрхбог.
Приглушенное хихиканье, звучавшее в помещении, сменилось тишиной. Чесальщицы льна пришли в замешательство. Ньорберта, чья беременность проходила негладко, перекрестилась и дотронулась до свисавшего с ее шеи старинного талисмана, чтобы оберечь и себя, и свой плод от вреда, который могло навлечь на каждую из присутствующих упоминание о людях, отринувших все мирское.
