На следующий уик-энд она забрала меня из дома на Мейда-Вейл и повезла на аэродром в северной части Лондона. Ее удивили самолеты в ангарах — их грубая клепаная поверхность и неприятный запах охлаждающей жидкости и масел. А особенно ее заинтриговал мой «Гарвард», по-прежнему увешанный рододендронами из сада авиадиспетчера. Один из механиков помог ей забраться в кабину. Без парашюта на сиденье ее почти не было видно через стекло. Она откинула фонарь, встала на металлическое основание сиденья и выпростала руку, приняв позу крылатой женщины, взывающей к своим последователям с Триумфальной арки. Эта скульптура произвела на нее глубокое впечатление еще во время школьной экскурсии в Париж, и мне оставалось только жалеть, что я не могу вручить Джейн меч.
Потом она надела мой летный костюм и старый кожаный шлем и принялась лазать по «Гарварду», как женщины-летчицы героических дней авиации, которые стояли, прислонившись к своим бипланам, покуривали «Крейвен-Эй»{28} и глазели на звезды.
Через три месяца мы стали мужем и женой. Я все еще был на костылях, а Джейн надела вычурное шелковое платье с бесчисленными рюшечками; во время церемонии платье это словно бы раздувалось, наполняя кабинет регистратора, как бутон огромного амариллиса. На приеме в Королевском колледже хирургов в Риджентс-Парке{29} она покурила марихуану, вынюхала дорожку кокаина — прямо на глазах своей матушки, юриста с практикой в пригороде, — и произнесла бесстрастный монолог о том, как мы занимались любовью на заднем сиденье «Гарварда» — абсолютный вымысел, который развеселил даже ее отца.
Во время медового месяца на Мальдивах она в маске и с дыхательной трубкой заплывала на опасную наружную сторону рифа и подружилась с самкой морского угря. Скорее из любопытства, чем из похоти, она, поглядывая на меня, как лаборант, душой прикипевший к подопытному животному, установила на штатив мою видеокамеру, чтобы заснять, как мы занимаемся любовью в нашей бамбуковой хижине. Иногда у меня возникало ощущение, что она уйдет в море и исчезнет навсегда. На Мейда-Вейл через неделю после нашего возвращения к нам зашел полицейский, чтобы задать ей несколько вопросов, и она призналась мне, что давала настойку гашиша больным псориазом и пыталась выращивать коноплю в заброшенной больничной лаборатории. К тому времени я уже понял, что ее желание работать за границей вызвано той же непоседливостью, что заставила ее выйти за меня замуж… Брошенная наудачу игральная кость.
— Пол, только по-честному, — сказала она, узнав про вакансию в «Эдем-Олимпии». — Как ты чувствуешь себя? Не в своей тарелке?
— Да нет, все нормально. А ты?
— Все мы чувствуем себя не в своей тарелке. И ничегошеньки-то с этим не делаем. Ты перестал летать, и тебя все время мучают эти коленные инфекции. Я — дипломированный педиатр, а приходится чуть ли не горшки за больными выносить. Придумал бы, чем мне всех удивить.
— Роди ребенка.
— Да! Это было бы здорово. Но я не могу. По крайней мере, сейчас. Есть проблемы.
— Медицинские?
— В некотором роде…
Но я видел, как Джейн ставит себе спираль, и ощущал это приспособление в шейке ее матки.
И вот, идя по следам Дэвида Гринвуда, мы прибыли в «Эдем-Олимпию» — в одно из самых цивилизованных мест на земле, обещавшее к тому же заглушить последние позывы ее жажды свободы. Героиня «Марсельезы» была готова вложить свой меч в ножны{30}.
Глава 5 Английская девочка
Вода в бассейне передо мной была такой спокойной, что на поверхности лежал слой пыли. Сквозь прохладную толщу виднелась маленькая монетка на наклонном дне, может быть, один франк, выпавший из кармана гринвудовского пляжного костюма. До блеска отполированная моющими средствами, она сверкала, как некий плод, завязавшийся из серебра, выделяемого светом Ривьеры, как некая особая жемчужина, которую не найдешь нигде, кроме плавательных бассейнов богачей.
Из спальни доносился назойливый шум пылесосов, вытеснивший из моего подсознания отзвуки двигателя «Гарварда». Каждое утро в десять часов в доме появлялись две уборщицы-итальянки в комбинезонах — бойцы отряда специального назначения, перемещавшегося с виллы на виллу. Через день приходил садовник, мсье Анвер, он поливал траву и кустарники и чистил бассейн. Это был скромный пожилой мужчина, житель Канн; дочь его работала в торговом центре «Эдем-Олимпии».
Одна из уборщиц нахально глазела на меня через окно ванной, словно не могла поверить, что кто-то может вести такой беззаботный образ жизни. Идея досуга в бизнес-парке потихоньку умирала, ее сменяло завистливое пуританство. Свобода понималась как право на оплачиваемую работу, досуг же был привилегией ленивых и бесталанных.
Решив съездить в Канны, я собрал распечатку корректуры и направился в дом. Сеньора Моралес, горничная-испанка, деловито занималась кухонным хозяйством, проверяя доставленные из супермаркета пакеты со всякой всячиной. Неизменно настороженный, но мягкий взгляд этой средних лет испанки напоминал мне о женщине-завхозе из моей приготовительной школы — словно та каким-то чудом была перенесена из западного Хэмпстеда на солнечные склоны Средиземноморья. Дело она делала нужное, но была болтлива, и я часто слышал, как на кухне она разговаривает сама с собой, используя странную смесь испанского и английского.
Она одобрительно кивнула, когда я взял из холодильника сифон и бутылку розового «Бандоля»{31}. Она явно считала, что каждый порядочный англичанин к полудню должен быть пьян.
— Моя машина, — объяснил я ей, — она очень старая. От пары стаканчиков она лучше едет.
— Конечно. Приезжаете в Валенсию, открываете гараж. — Она наблюдала, как я поднял стаканчик, чокаясь с утренним светом. — В «Эдем-Олимпия» всегда хороший погода.
— Что верно, то верно. Вот только этим маем выдался один непогожий денек. — Я почувствовал, как мне в ноздри ударили пузырьки, и глотнул газированного вина. — Сеньора, а давно вы в «Эдем-Олимпии»?
— Два года. Я была горничная у мистер и миссис Нарита.
— Они жили на соседней вилле? Там, где после них поселились Ясуды? Доктор Пенроуз мне говорил — они здесь не прижились и вернулись в Париж. Наверно, это было страшно, как в японских комиксах.
Сеньора Моралес опустила глаза, словно для того, чтобы получше рассмотреть инжир и фенхель.
— До этого я работала у мсье Башле.
Я поставил стакан, вспомнив, что Ги Башле, глава службы безопасности «Эдем-Олимпии», стал одной из жертв Гринвуда.
— Извините, сеньора. Представляю, как вам досталось.
— Ему досталось больше.
— Но я говорю о вас. О том, как вам, наверно, было больно, когда вы узнали, что его убили прямо в кабинете.
— Нет. — Сеньора Моралес говорила уверенно. — Не в кабинете. Он умер дома.
