Теперь, когда японцы выиграли войну, думал Джим, жизнь в Шанхае, по идее, должна вернуться в нормальное русло. Когда молодой солдат показал ему газету, он внимательнейшим образом изучил фотографии, на которых с японских авианосцев поднимались в небо истребители-бомбардировщики, сцены, словно бы нарочно переснятые с его собственных снов в спальном номере «Палас-отеля» накануне войны.
Развалившись на соседней койке, солдат тыкал пальцем во взлетающие самолеты, ожидая, что на Джима произведет впечатление эта ошеломляющая демонстрация военной мощи.
— …Э…Э…
— «Накадзима», — сказал Джим. — «Накадзима Хаябуса».[21]
— «Накадзима»?…
Солдат глубоко вздохнул, как если бы сам разговор о военной авиации был явно не по плечу маленькому английскому мальчику. По правде говоря, Джим узнавал по силуэту едва ли не любую японскую боевую машину. Британские выпуски кинохроники о японо-китайской войне открыто насмехались над японскими самолетами и летчиками, но и отец, и мистер Макстед всегда говорили о них с уважением.
Джим как раз раздумывал над тем, как бы ему повидаться с отцом, когда дежурный капрал прокричал снизу в лестничный проем какую-то команду. Молодому солдату этот маленький противный капрал (важнее чина в японской армии, судя по всему, не существовало) явно внушал ужас. Он тут же отбросил окурок, подхватил винтовку и пулей вылетел из палаты, погрозив предварительно Джиму пальцем.
Счастливый тем, что остался один, Джим тут же выбрался из постели. Сквозь окно ему была видна группа выздоравливающих сирот-китайчат на балконе соседнего крыла госпиталя. Они целыми днями сидели на балконе и пялились на него, одетые, милостью местной французской благотворительной организации, в точно такие же, как у него, европейские халаты. Между крыльями здания шла металлическая пожарная лестница, обложенная еще в 1937 году мешками с песком — для защиты окон от шальных, время от времени залетавших из-за реки снарядов.
Джим как был босиком, подошел к задней двери. Между мешками был оставлен узкий проход, а в нем просыпавшийся песок и сотни окурков — свидетельства тоскливых докторских перекуров. Стараясь не наступать на осколки битого оконного стекла, он пошел вниз по пожарной лестнице. К соседнему крылу от расположенной этажом ниже палаты вел ржавый металлический мостик.
Джим быстро спустился по железным ступенькам и пробежал по мостику. Где-то на этом этаже были отец и те, кто выжил на «Буревестнике». Окна палат, выходивших на пожарную лестницу, были закрашены черной краской — для светомаскировки. Провожаемый любопытными взглядами китайчат, он пошел по металлическому настилу вокруг крыла. Дверь черного хода в палату была заперта изнутри, но когда он потянул за ручку, головы китайчат вдруг разом исчезли за перилами балкона. На крыше стоял японский солдат с винтовкой: он посмотрел вниз, во двор-колодец между крыльями госпиталя, и что-то крикнул. Через внутренний двор побежали солдаты с примкнутыми штыками, а потом сквозь ворота вырулил мотоцикл с пулеметом на бронированной коляске. Джимслышал, как грохочут о каменные ступени солдатские башмаки и приклады винтовок; потом до него донеслись возмущенные крики французских монахинь.
Он присел за мешками с песком, перед запертой дверью. Солдаты уже бежали по металлическому настилу мимо детской палаты, и сквозь ржавый решетчатый пол сыпался песок. С авеню Фош донесся автомобильный гудок, и Джим понял, что все японские оккупационные войска, сколько их было в Шанхае, уже подняты по тревоге на его поиски.
Щелкнула задвижка, и дверь в палату распахнулась. Внутри было темно; затем, в случайно прорвавшейся сквозь облака вспышке солнечного света, Джим разглядел большую, на пещеру похожую комнату, в которой было полным-полно забинтованных людей, причем некоторые лежали на полу между койками; там были еще монахини, и японские солдаты с винтовками и брезентовыми носилками в руках отталкивали их с дороги. Бледные лица молодых британских моряков повернулись к солнцу, и тут же комната тяжело дохнула на него болезнью, ранами и затхлостью, и свежего воздуха вокруг не стало.
В дверном проеме стоял японский капрал и смотрел на Джима, скорчившегося между мешками с песком. Потом он захлопнул дверь, и Джим услышал, как он с криком влепил кому-то из солдат-японцев затрещину.
Час спустя Джим, опять водворенный в детскую палату, остался один. На авеню Фош снова загудели клаксоны, и он увидел, как в больничный двор задним ходом въезжает грузовик. Команду «Буревестника» и восьмерых гражданских, которые помогали спасать моряков, согнали вниз по лестницам и погрузили в кузов. Раненые лежали на носилках, прочие сидели, едва не падая от измождения.
Отца Джим не заметил, но сестра-француженка сказала, что и его тоже увезли на грузовике в военную тюрьму в Хонкю.
— Сегодня утром один из ваших моряков сбежал. Для нас это может очень плохо кончиться.
Сестра смотрела на Джима осуждающим взглядом японского капрала. Она сердилась на него, и за прошедшие несколько недель он уже успел привыкнуть к этой новой разновидности людского осуждения: на тебя злятся не за то, что ты что-то сделал не так, а за то, что ты не в силах изменить обстоятельств, в которых оказался.
— Ты живешь на Амхерст-авеню? Вот и иди себе домой. — Сестра сделала знак рукой монахине-китаянке, которая тут же выложила на койку свежевыстиранные вещи Джима. Было видно, что они рады возможности наконец-то от него отделаться. — Пускай твоя мамаша за тобой и смотрит.
Джим оделся, повязал галстук и старательно выровнял школьную шапочку. Он хотел было поблагодарить сестру, но она уже успела уйти к сиротам.
6. Парень с ножом
Войны всегда вдыхали в Шанхай новую жизнь, учащали пульс его запруженных людскими толпами улиц. Даже трупы в канавах стали выглядеть как-то оживленнее. Тысячи крестьянок заполонили тротуары на авеню Фош, у Cercle Sportif Franaise[22]торговцы сталкивались друг с другом на ходу, сцеплялись колесами велосипедов: вело— и просто рикши сплошным потоком, по десять в ряд, лились по дороге, затирая автомобили, которым едва-едва, на черепашьей скорости и под оглушительный рев клаксонов, удавалось как-то двигаться вперед. Молодые бандиты-китайцы в американских костюмах из блестящего шелка стояли на углах и выкрикивали друг другу номера в джай-алай. Возле «Ридженси-отеля» сидели в колясках рикш проститутки в меховых шубах под бдительным присмотром сутенеров: как будто заботливый муж собрался вывезти на прогулку свою очаровательную супругу. Весь город высыпал на улицы, как будто специально для того, чтобы отпраздновать захват Международного сеттлмента, его отторжение от Европы и Америки в пользу пусть чужой, но азиатской державы.
