Стяжательские замыслы владельца «Мраморного логова» не слишком интересовали Эвриха, зато возможность ознакомиться с жизнью и обычаями едва ли не дюжины кочевых племен привела его в восторг. Это была редкостная удача, и, пробродив весь первый вечер между шатрами айогов, мемфи, ихорачей и кочевых ранталуков, он завел множество полезнейших знакомств и узнал массу интереснейших вещей, которые следовало включить в «Дополнения». Присаживаясь к чужим кострам, аррант услышал много любопытного, но ещё больше сведений надеялся почерпнуть, обойдя Торжище при свете дня, наблюдая за тем, чем обмениваются, что продают и покупают скотоводы и люди из окрестных селений, занимающиеся рыболовством, земледелием и охотой.
Надеждам его, однако, сбыться было не суждено. Не будь Эврих ослеплен открывающимися перед ним перспективами, он бы наверняка сообразил, что Газахлар не преминет включить его в свои планы, попытавшись извлечь из присутствия в своем отряде заморского лекаря наибольшую выгоду. Но, опьяненный предвкушением завтрашней прогулки по Торжищу, ничего подобного аррант в мыслях не держал и потому легкомысленно отмахнулся от Тартунга, с мрачным видом изрекшего, что «ежели бы все выходило так, как мы задумываем, несчастных, коими свет полнится, было бы днем с огнем не сыскать».
Вспомнить зловещее Тартунгово предупреждение ему пришлось поутру, когда Аджам привел в шатер незнакомого старца с отнявшейся левой рукой и передал просьбу Газахлара оказать страждущему посильную помощь.
За старцем появился в сопровождении пяти обезъязычивших от собственного величия воинов маявшийся животом мальчишка, чей-то там сын. Затем ещё один очень важный бельмастый старик и три женщины, каждая со своим недугом. Двум из них Эврих посулил скорое выздоровление, если они будут точно следовать его наставлениям, а выслушав третью, пробормотал аррантскую пословицу, гласящую, что «слово — единственное лекарство, способное принести облегчение страдающей душе». Сильно сомневаясь в собственной способности отыскать нужные слова для совершенно незнакомого ему человека, он все же и тут попытался сделать все от него зависящее, мысленно проклиная Газахлара за то, что тот использует его для достижения собственных далеко не бескорыстных целей.
Распрощавшись с несчастной женщиной и снабдив её «могущественным оберегом» — лоскутом кожи, в который был зашит отполированный кусочек красного коралла, аррант уже собрался сбежать на Торжище, но тут в шатер, который они с Тартун-гом делили с шестью погонщиками ослов, заглянул Хамдан.
— Газахлар просит тебя отправиться с этим мальцом и осмотреть его отца, — промолвил бывший Эврихов телохранитель и, откинув полу шатра, указал на чумазого мальчишку, взиравшего на чужеземного белокожего лекаря с ужасом и надеждой. — Говорят, он совсем плох и уже не увидит звездного неба, — добавил Газахларов посланец прежде, чем аррант успел разразиться возмущенной речью, и был таков.
Проклиная все на свете, Эврих двинулся за перепуганным мальчуганом с твердым намерением нынче же высказать Газахлару все, что о нем думает, но стоило ему взглянуть на раненого, как мысли о коварном оксаре начисто улетучились из его головы. Черно-красная, воспалившаяся рана на распухшей голени мечущегося в жару мужчины выглядела наисквернейшим образом, а пахла и того хуже.
— Придется тебе, Тартунг, за пилой сбегать, — проворчал аррант, даже не пытаясь представить, что сделают с ним толпящиеся в шатре мужчины и женщины, узнав о намерении его лишить славного воина ноги.
Но ничего страшного, вопреки ожиданиям, не случилось. Были желто-зеленый гной, черная кровь, страшная вонь, хруст и скрежет, производимый металлом, вгрызавшимся в кости одурманенного маковым настоем скотовода из племени айогов. Был заливающий глаза пот, кривая, предательски выскальзывающая из пальцев игла, привычный, исцеляющий жар, поднимающийся от низа живота к горящим ладоням, и чувство облегчения, что все это наконец завершилось и теперь лишь от воли Всеблагого Отца Созидателя зависит, будет ли этот парень жить или же отправится в Прохладную Тень на свидание с прародителями.
Он смутно помнил, как пробирался сквозь невесть откуда взявшуюся у шатра толпу чернокожих, выкликавших что-то совершенно невразумительное, и начал как следует соображать, только обнаружив, что Тартунг тащит его к шатрам Газахларова отряда.
— Э, нет, братец! — воскликнул он, вырываясь из цепких мальчишеских рук. — Туда мы с тобой не пойдем! Сегодня я никому больше не помощник, и без того перед глазами туман плавает.
— Да ты не бойся! Ляжешь себе спать, а ежели кто припрется, так я просто из шатра выкину, и вся недолга! — уговаривал его Тартунг, однако Эврих-то знал, как непросто избавиться от людей, видящих в тебе последнюю надежду на спасение тех, кого они любят, тех, кому, по их мнению, ты обязан помочь, коль скоро это в твоих силах. Непросто прежде всего потому, что они, люди эти, и в самом деле правы. Но и он тоже по-своему прав, ибо сил осталось всего ничего, и ежели поможет нынче ещё кому-нибудь, то завтра точно будет лежать пластом. Удержать обезноженного парня на краю жизни стоило ему больших трудов, да и как знать, удалось ли еще…
— Нет, братец, пойдем-ка мы лучше в Озерную крепость. Есть там, я слышал, трактир, где можно перекусить и посидеть в тишине и покое.
В трактире — единственном в селении и потому безымянном — было людно, но им таки удалось отыскать пару незанятых циновок за длинным низким столом и получить по миске сладковатой, похожей на тунца рыбы с бобами и каким-то белым крошевом. Было это саго или же личинки термитов, Эврих не спрашивал, а определить на вкус не мог из-за чудовищно острого соуса, от которого на глаза наворачивались слезы. Впрочем, осушив две-три чаши пенящегося, чуть хмельного напитка, он почувствовал себя настолько лучше, что начал прислушиваться к беседе сидящих напротив него мужчин. Оба — обитатели Озерной крепости — воины, превратившиеся, сами того не заметив, в исправных землепашцев, лениво поругивали кочевников — истинных дикарей, не способных договориться о чем-либо даже между собой, не то что с цивилизованными, богобоязненными имперцами, ведущими, как и положено разумным людям, оседлый образ жизни.
— Клянусь Тахмаангом, я бы на месте равранталуков давно перестал считать этих выродков своей родней! — промолвил полуголый детина, указывая пальцем в сторону группы мечущих кости за соседним столом кочевников. — Давеча один из них укорял наших озерников за то, что те работают на огороде, словно бабы. У самого брюхо к хребтине липнет, а заступ в руки взять ему, вишь ты, не по чести!
— Брось ты, Мамал, к ним цепляться, — отвечал второй — широкоплечий, в пестрой, похожей на короткий плащ накидке, с мечом в потертых кожаных ножнах на идущей через плечо перевязи. — Пройдет время, и эти остепенятся. Вон уже рыбу за милую душу трескают, а ведь на моей памяти ещё многие готовы были помереть от голода, только бы не брать в рот нечистую пищу. Девчонки-то ихние за озерников с радостью идут. А наши за них — ни-ни!
Озерниками, как понял Эврих, жители крепости называли тех ранталуков, которые, лишившись из-за мора скота, пришли на берег Голубого озера в Страшные времена, осели здесь и стали промышлять ловлей рыбы и охотой, а потом занялись земледелием. Их более удачливые родичи, считавшие, что настоящие ранталуки не должны посягать на жизнь вольных животных и уж тем паче валандаться в воде, охотясь за нечистыми тварями, или же копошиться в земле, подобно презренным червям, объявили озерников отступниками — лжеранталу-ками или рав-ранталуками. Вожди некоторых племен, настроенные особенно нетерпимо к бывшим родичам, ратовали даже за то, чтобы истребить предателей, презревших законы предков, и учиняли налеты на озерников до тех пор, пока те, заручившись поддержкой обитателей крепости, не устроили засаду, в которой ревнители традиций были истреблены едва ли не поголовно.
