Викентий Илларионович сообщил жене о грядущей поездке. Разумеется, её он с собой взять не может, так как Петя опять куксится и видимо вот-вот снова разболеется. Серафима поникла головой, ей так хотелось посмотреть на Москву! Она так устала от ненавистных стен детской и постоянного плача сына!
Её печаль еще усилилась, когда она узнала, что Викентий берет с собой Василису и Лавра. Василиса смогла убедить брата, что будет замечательно навестить втроем своих московских родственников, которых уже сто лет никто не видел, и неизвестно, живы ли они. Соболев понимал, что жена наверняка расстроится, разобидится, и даже ожидал слез. Однако, к его удивлению, она промолчала, посмотрела на него странным, незнакомым ему взглядом, и что-то непонятное мелькнуло в её глазах. Он увидел перемену, но не придал этому значения.
Потом Викентий будет помнить этот взгляд всю жизнь, и когда он снова вспыхнет в её прекрасных глазах, Соболев уже будет знать, что впереди его ждет буря, смерч, после которого может остаться только пустыня.
Сборы в Москву были долгими, шумными, бестолковыми. Прислуга бегала по дому, Василиса кричала и суетилась. Лавр тоже пребывал в радостном оживлении. Его веселье подкреплялось неосознанным ощущением победы над противником, торжеством, которое ни он, ни его мать не могли скрыть. В этой суматохе только молодая госпожа Соболева не принимала участия. Да в этом и не было надобности. Камердинер почистил и сложил вещи барина, книги и необходимые бумаги Соболев упаковал сам.
Накануне отъезда вечером за чаем Викентий Илларионович, видя, что жена его совершенно удручена, принялся её утешать, полагая, что она расстроена близкой разлукой. Серафима не выдержала и, резко поднявшись из-за стола, вышла прочь, глотая слезы, хлынувшие по её прекрасному лицу. Викентий проводил её недоуменным взглядом и собрался было пойти следом утешить, как вдруг его остановили слова сестры:
– Полно, братец! Негоже вам за ней бегать, словно она дитя малое и капризное! Ей-богу, точно Петя! Да только я полагаю, что слезы эти просохнут, как только мы отъедем. Быстро найдется утешитель. Неужто в её-то годы взаперти сидеть и слезы точить о муже, который на двадцать лет старше!
Василиса шумно отпила горячего чая из блюдечка и с удовлетворением наблюдала за остолбеневшим Викентием. Она давно сомневалась в непорочности и благопристойности Серафимы. Нет, такого не может быть! Не может среди обычных людей жить само совершенство, стало быть, её пороки просто скрыты от посторонних. Муж, конечно, как это всегда бывает, ничего не видит у себя под носом. Да и когда ему? Он весь в науке, постоянно в университете. Вот она, Василиса, и принялась присматривать за невесткой. И так как ничего не обнаружила, то еще больше укрепилась в своих подозрениях о глубоко скрытой порочности Серафимы. Но как сказать брату, коли ничего нет? Отъезд в Москву пришелся как нельзя удачно. Ведь молодая женщина оставалась совершенно одна, предоставленная сама себе!
Викентию стало душно, и он поспешно расстегнул ворот. Он ли не думал об этом, он ли не боялся! Да, жена никогда, никогда не давала ему повода. Но ведь такие вещи обычно падают, как снег на голову! Ох, нет! Зачем, зачем он так плохо думает о своей бедной девочке! Она такая чистая, наивная, доверчивая, нежная. Пугливая трепетная Серна! Нет, плоский ум сестры не допускает иного развития событий, как банальная гадкая измена. Он же будет выше низменных подозрений и не позволит Василисе сомневаться в чистоте своей жены.
– Вот что, Вася, – таким было домашнее имя сестры, – оставь-ка ты подобные разговоры. Мне они противны и неприличны. И сделай милость, не вздумай говорить подобные вещи Серафиме!
Сказано это было таким суровым тоном, что Василиса обмерла. Уж не погонит ли вон?
– Что ты, что ты, Викеша! – всполошилась она. – Да разве я серьезно! Господь с тобой, пошутила я, да видать неудачно! Прости Христа ради!
Викентий не ответил. А Василиса поняла, что переступила черту. Но при этом она поняла со всей очевидностью, что посеянные ею ядовитые семена сомнения, подозрительности и тревоги дали моментальные всходы.
И уж чего не ожидали брат и сестра, так это того, что бедная Серафима услышит их разговор. Она поднялась из-за стола и вышла, чтобы унять слезы, прошла несколько шагов по коридору и усилием воли заставила себя не плакать. Надо вернуться за стол, надо взять себя в руки и не раздражать мужа. Ведь она и так последнее время все в слезах, все в тоске. Кто вытерпит такое! Вот и не хочет он брать её с собой. Нет, надо успокоиться и вернуться назад.
Она решительно развернулась, прошла по коридору к дверям столовой и уже почти дошла до двери, когда услышала разговор мужа и золовки. С поникшей головой, но на сей раз без слез, Серафима пошла прочь и заперлась в своей спальне.
На другой день поутру путешественники стояли у крытого экипажа у крыльца дома. Серафима вышла на крыльцо проводить мужа. Поверх домашнего платья она накинула шубку, но голова оставалась непокрытой. На мягкие пышные волосы, убранные, несмотря на раннее утро, как всегда аккуратно и с изяществом, плавно опускались снежинки. Викентий погладил её по щеке, провел ладонью по волосам.
– Ну, жена, не шали тут одна без меня! – пошутил Соболев и почувствовал, как она вздрогнула от его, как казалось, невинной шутки.
Так что же, неужто Василиса угадала? Викентий непроизвольно оглянулся на сестру у экипажа. Та поймала его встревоженный взгляд и тотчас замерла в готовности. Мол, только прикажи. Я не поеду и буду денно и нощно стеречь семейную честь! Викентий подавил в себе невольное желание тотчас же остаться или и впрямь оставить сестру соглядатаем. Профессор поцеловал жену:
– Ступай. А то холодно, не дай бог, простынешь.
Она быстро пошла наверх по ступеням, швейцар захлопнул дверь. Соболев стоял на тротуаре и ждал, что она обернется, улыбнется на прощание, помашет рукой или пошлет воздушный поцелуй. Нет, даже не оглянулась.
Соболев уселся в экипаж с тяжелым чувством. Почему жена не оглянулась? Почему так холодно простилась? Неужели она и в самом деле задумала дурное? Почему так грустна, так подавлена в последнее время, что не ладится меж ними?
Не ладится! Вот подлинное слово! И верно, не ладится, а он не замечает, не понимает, что она страдает. А отчего Серафима страдает? Что кроется в этой изящной головке, какие мысли бродят? И тут Соболев с изумлением понял, что в последнее время вообще толком ни о чем серьезном с женой и не заговаривал, что он вообще серьезно с ней ни о чем не говорил никогда. Разве что один раз, когда сделал предложение, да и то ответ дали родители невесты…
Краска стыда поползла по лицу Соболева, когда он стал вспоминать свои опыты по воспитанию жены. Ах ты боже мой! Как же он был слеп и глух! Почему слепое обожание и страсть так быстро уступили место менторскому тону дурного воспитателя? Уж не потому ли, милый друг, что все твои прежние страхи, с которыми ты жил все прежние годы, разом заговорили в тебе. Все твои прежние любовные неудачи и разочарования зашевелились в душе, словно многоголовый змей. И их мерзкое шипение заглушило голос подлинных чувств.
