— Если гноиться начнёт, да антонов огонь приключится, умрёшь ведь. Нет сейчас докторов и больниц.
— Тогда смотри.
Олеся принесла из избы чистые тряпицы и кастрюлю с тёплой водой. Она умело отмочила водичкой заскорузлую повязку и сняла её. Осмотрев рану, заметила:
— Врун! Никакая это не колючая проволока! Видела я уже раны, даже перевязывала, когда наши отступали. Это сквозное пулевое ранение.
— Надо же! — деланно удивился Саша. — А я думал — проволока.
Девушка внимательно посмотрела в глаза Александру и промолчала. Она промыла рану водой, приложила сухой мох, как ещё наши деды в старину делали, и перевязала чистой тряпочкой.
— Где рубашка твоя?
— Сушится.
Олеся подошла к верёвке, на которой сушились штаны и рубашка. Брюки только осмотрела, а рубашку тут же сорвала с верёвки.
— Кровь на ней, и рукав рваный. Выкинуть надо!
— Нет, лучше в печке сожги, чтобы следов не осталось.
Олеся усмехнулась, но перечить не стала и ушла в избу. А вернувшись, повесила на верёвку сухую и чистую рубашку.
— Этак, пока отец вернётся, у него одежды не останется.
— Почему одежда сырая? Дождя вроде не было, — Олеся испытующе смотрела Саше в глаза.
— По ручью шёл, собак со следа сбивал, — вынужден был признаться Саша.
— Так за тобой немцы гнались?
— Именно.
— И где же они?
— Я быстрее бежал, — пошутил Саша.
— Ты чего-то не договариваешь!
— Что ты ко мне пристала как банный лист? Ты что, следователем работаешь? — Саша едва удержался, чтобы не добавить «в НКВД».
— Ладно, не хочешь — не говори. Всё равно сама всё узнаю. Вставай, снедать будем.
— О, хорошее дело! А то — ружьё сразу на меня. Да «где был, что делал»? Как сварливая жена…
— А ты женат?
— Нет, если тебе это интересно. И детей у меня пока нет.
Если молча. Саша уплетал за обе щёки суп с клёцками, потом — картофельные оладьи. Всё с пылу, с жару, вкусное. Эх, сейчас бы мясца кусочек да стопку водочки!
Подхарчившись, он почувствовал, как неудержимо потянуло в сон. И то сказать, за последние трое суток он едва ли десять часов спал, а уж пешком отмахал! Веки закрывались сами собой.
Глядя на Сашу, Олеся почувствовала к нему жалость и какое-то необъяснимое пока доверие. Заметив, что он клюёт носом, она сказала:
— Ложись, ты что-то совсем квёлый.
Саша направился к двери.
— В избе ложись, на отцовой кровати.
Она проводила его в комнатку, указала на кровать. Была кровать сделана своими руками, грубовато, но даже не скрипнула, когда он лёг. «Добротно сработана», — про себя похвалил мастера Саша. Перина пуховая, мягкая, давно не спал на такой, Сон навалился мгновенно.
Проснулся он от громкого стука в дверь.
— Да что такое, выспаться не дадут!
На стук пошла открывать дверь Олеся. Саша же лихорадочно одевался: не хватало, чтобы соседи увидели его в избе девушки раздетым.
Но это оказалась не соседка. Грубый мужской голос интересовался у Олеси, не видела ли она чужих.
— Нет, пан Василий!
— А чего ты меня в горницу не приглашаешь? Могла бы первачом угостить!
— Нет у меня первача.
— А у батьки твоего был, я знаю. И не называй меня Василием! Я нынче на службе великой Германии. Потому называй «пан полицейский».
— Хорошо, пан полицейский.
— Вот, другое дело. Пошли в избу, осмотреть велено.
— Не прибрано у меня…
— Ничего.
Олеся и полицейский вошли в избу.
Саша лихорадочно раздумывал, что делать. Сигануть в открытое окно? Заметит ведь. А если этот полицейский не один? Вот ведь попал в переплёт!
Саша замер в ожидании какой-то развязки ситуации. Дверей между комнатками не было, лишь ситцевая занавеска. И сквозь щёлочку в ней Александр видел, как по-хозяйски вошёл в избу полицай — рыжий мужчина лет сорока с белой повязкой на рукаве и надписью «ПОЛИЦАЙ» на ней. Он уселся на лавку возле стола и поставил рядом с собой снятую с плеча винтовку, советскую трёхлинейку, видимо, захваченную немцами в качестве трофея.
— Давай-ка, Олеся, налей, встреть гостя, как положено.
Олеся фыркнула, однако нагнулась к люку подпола — видимо, самогон хранился в подвале.
Полицай среагировал мгновенно: он схватил Олесю лапищами за бёдра и задрал на ней платье. Олеся взвизгнула и сделала отчаянную попытку освободиться.
Этого Саша уже стерпеть не смог. В два прыжка он оказался рядом с полицаем и заученным движением свернул ему голову. Раздался хруст шейных позвонков, детина обмяк и завалился на скамье.
Прикрыв ладошкой рот, Олеся смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами, в которых плескался нескрываемый ужас.
— Ты что сделал? — наконец произнесла она.
— Гада прищучил!
— Как очнётся, что говорить будем? Ой, мамочки!
— Он уже не очнётся.
— Ты его… убил? — прошептала она.
— Натурально убил.
Саша потирал руку. Рана заныла от физической нагрузки.
— Это же Василий Пасюк, из Борков!
— Был Василий, стал полицай. Туда ему и дорога!
— Он до войны в тюрьме сидел, за разбой.
— Наверное, немцы освободили.
— Ой, что же теперь будет?
Было видно, что Олеся паникует и уже находится на грани истерики. Конечно, не каждый день на глазах человека убивают, хоть он этого и заслужил своей паскудной жизнью.
— Труп я ночью уберу, — спокойно сказал Саша.
— Он до ночи в избе будет? Я боюсь мёртвых, я в избу не войду!
— Живых бояться надо, чего он тебе мёртвый сделает? Ты, когда открывала, других полицаев не видела?
— Вроде нет.
— Вроде! Где твои глаза?
Саша осторожно подвинул край занавески на окне.
Деревня была пустынной — никакого движения. Хорошо, если никто не видел, как Пасюк этот к Олесе зашёл.
— Тихо, не видно никого.
— Зачем его убивать было? — спросила девушка.
— А зачем ты орала? Я же думал, что он тебя изнасиловать хочет.
— Отбилась бы, — как-то неуверенно ответила девушка.
— Теперь поздно об этом говорить.
Олеся ушла в другую комнату.
— Не могу я вместе с этим… — она не договорила.
