Заметив, что я безнадежно застрял на своем «счастливом детстве» и ухмылка не сходит с моего лица, она вдруг принялась рассказывать о себе. Если это и был всего лишь особый прием, применяемый на допросах, то воспользовалась она им профессионально.
Хелена начала с того, на чем в эту минуту остановился мой взгляд. Она поведала мне, какими роскошными рыжими локонами наделила ее природа с рождения. «Красивые волосы», — заметил я, хотя считал, что они бесподобны. Потом я узнал о ее младших сестрах-двойняшках и их золотых хомячках Билли и Лилли, которых она из ревности к малышкам заперла в холодильнике. До сих пор, признавалась Хелена, она не открывает холодильник без крайней необходимости и каждый раз сначала осторожно заглядывает в него: не притаились ли там жаждущие мести души Билли и Лилли? Она поинтересовалась, нет ли у меня сестер или братьев, и высказала сожаление, услышав, что я один. «Зато я без проблем открываю холодильник», — нашелся я. Мы оба рассмеялись, хотя не находили в этом ничего веселого.
Далее Хелена сообщила о театральной школе и крушении иллюзий покорить сцену. О «самой большой страсти в своей жизни», — первой, второй, третьей, — которая каждый раз катастрофически быстро переходила в разряд легкой влюбленности. Об учебе и дальнейших победах разума над чувствами. О помолвке и браке, например. И о своем учителе танцев — отчаянном реванше страсти. О разводе, заброшенном деревенском доме и двухэтажной новой квартире в городе. Она, наверное, догадывалась, о чем я думал: что она рассказывает мне о своих случайных увлечениях, цену которым она всегда узнавала слишком поздно; и о трех свободных вечерах в неделю, какие теперь вряд ли захочет с кем-нибудь разделить. Без малого час ворошила свое тридцатишестилетнее прошлое. За это время на ее щеках успели появиться и исчезнуть сотни ямочек.
Я, в свою очередь, кое-что поведал о нас с Делией. Старался говорить о самом несущественном, и это оказалось несложно. О немногочисленных значимых фактах моей жизни, — например, о том, что Делия связалась со мной случайно, из любви к приключениям, — я умолчал. Тогда я потерял голову, и Делия ничего не могла с этим поделать. Дальнейшая наша история описана в романах, тех самых, которые я редактировал, а она продавала. Но читали-то их мы оба, поэтому всегда находили о чем поговорить. Делии оказался нужен тот, кто писал книги и жил, как литературный герой. Наконец она встретила его, и я благословил их союз. Последнее было неправдой, но я не мог признаться в этом Хелене Зеленич. Слишком мне нравилась ее улыбка. И я боялся спугнуть ямочки с ее щек.
— Что вы собираетесь сегодня делать? — спросила она, слишком рано, поскольку время нашей беседы еще не вышло.
Ее вопрос меня рассмешил.
— Весь день проваляюсь дома, — ответил я.
Хелена улыбнулась.
— И вы не хотите на свободу? — поинтересовалась она.
— Нет.
— Почему? — удивилась она. — Это всего лишь несколько затянет дело.
Хелена не слушала меня. Объяснила, что, поскольку в моем случае нет опасности бегства или рецидива преступления, она готова немедленно ходатайствовать об освобождении под залог, правда достаточно высокий. Она уверена, что убийство не более чем несчастный случай. Мне остается найти хорошего адвоката. Я кивнул, хотя не нуждался ни в каких адвокатах. Я вообще не хотел, чтобы меня защищали. Мне было бы достаточно, чтобы кто-нибудь поверил мне без лишних вопросов.
— И когда я должен буду явиться к вам в следующий раз?
Я специально задал вопрос в такой форме и подчеркнул слово «должен». Это далось мне не без усилия, и теперь мы глядели друг на друга. Ее взгляд остановился. Я хотел, чтобы это мгновение продолжалось бесконечно.
— В следующий раз мы начнем работать, — сказала она.
Ее голос звучал тихо. «Вам не следует так смотреть на меня», — добавила бы она в дешевой мелодраме, героем которой мне так хотелось тогда стать.
— Хелена, — прошептала она, протягивая мне руку.
Мою она сжала крепко, желая убедить меня в искренности своего расположения. Тем не менее рукопожатие получилось фальшивым.
— Ян, — произнес я, вероятно покраснев.
— Но только в этих стенах, — предупредила она, подняв указательный палец.
— Только здесь, — кивнул я и повторил эту фразу, когда за мной явился «дворецкий».
Лишь в стенах ее кабинета я и чувствовал себя заключенным.
Ночи теперь проходили быстрее и не так мучительно. Благодаря Хелене я стал видеть фигуру в красной куртке не столь отчетливо, как раньше. Однако во сне я по-прежнему убивал, просыпаясь в холодном поту и стараясь уснуть снова. Например, сочинял для моего следователя письмо, полное утопических мечтаний. «Дорогая госпожа Зеленич, — писал я. — Вы окажете мне большую честь и не меньшее удовольствие, если в удобный для вас день — желательно в один из ближайших трех, а еще лучше сегодня, — согласитесь выпить со мной в моей скромной квартире чашечку кофе. В моем надежно защищенном от хомячков холодильнике лежит кусок шоколадного торта, — подарок заботливого персонала, — который с нетерпением ждет прикосновения ваших губ». Закончив, я перечеркнул и переписал заново последнюю фразу: «…кусок шоколадного торта ждет… когда вы им насладитесь». В третьей версии я заменил «им насладитесь» на «съедите его». На следующее утро я вложил листок в конверт с надписью: «Дополнения к протоколу для следователя Зеленич» — и отдал своему «дворецкому». Тот подмигнул мне: его не проведешь.
Теперь по утрам и вечерам охрана выводила меня во внутренний двор на пробежку. Раньше я этим не увлекался. У меня никогда не было желания обострять свои чувства и усиливать переживания. Физическая нагрузка, несомненно, идет на пользу телу и укрепляет дух, однако нелишне задаться вопросом: чего вы все-таки в итоге хотите добиться? Теперь все изменилось. Я бежал, чтобы устать, вымотать себя, обессилеть, израсходовать энергию, которая в противном случае уйдет на мучительные переживания. Я хотел выбить, вытеснить из своей головы образ человека в красной куртке, дать ему полностью раствориться. И это мне никак не удавалось, хотя ноябрьский туман, размывающий очертания предметов, казалось бы, должен способствовать выполнению данной задачи.
С каждым разом я старался бегать дольше и быстрее, чтобы оторваться от своей жертвы. При этом был втиснут в определенные временные рамки: не более часа утром и столько же вечером. И каждый раз на финише я снова видел его лицо — невыразительное, как на фотографии на паспорт. Тюрьма не самое лучшее место, чтобы убежать от своей судьбы.
А между пробежками я принимал посетителей. И поскольку силы мои были на исходе, получилось так, что я пригласил к себе в камеру ту, кого меньше всех хотел видеть. Но она настойчиво добивалась встречи со мной: Мона Мидлански из «Абендпост».
— Ни слова о покойнике! — закричал я, лишь только она переступила порог моей камеры, и загородился от нее выставленными вперед ладонями с растопыренными пальцами.
В ответ несколько раз щелкнула камера — безболезненные выстрелы исподтишка. Двое тюремных охранников приготовились наброситься на Мону, чтобы вырвать у нее из рук фотоаппарат.
