— С удовольствием прочитаю, — прервал я его. Я кривил душой, но, будучи правой рукой шефа, не мог отказать ему. Взяв стопку страниц, я почувствовал нечто вроде легкого озноба; отчего-то подумалось о докторе Фаусте и его просроченном векселе. Тем не менее я добавил беззаботно: — О чем речь!
— Спасибо! — горячо поблагодарил меня шеф. — Понимаешь, я тут решил ввести новую систему — вот не знаю, одобришь ты ее или нет… Спорные рукописи будут читать, кроме шести внештатных рецензентов и трех штатных редакторов, еще три человека из других редакций. Если это будет проза, вот как сейчас, то не только люди из отечественной прозы, но еще и по одному из переводной литературы и из поэзии и критики. Вот почему я даю это тебе, а ты потом передашь рукопись Пецаковой.
Мне сразу полегчало. Хотя за Пецаковой с самых давних пор и закрепилась слава фразера, но в самое последнее время ее акции опять несколько поднялись, потому что академик Брат в своем исчерпывающем, но неопубликованном докладе похвалил эту даму, приведя в пример как работника, который даже после известных разоблачений двадцатого съезда остался непоколебим и сохранил незамутненность взгляда. Пецакова была бесхитростная душа. До сих пор, прилюдно и вслух, она грезила о литературной утопии — великом социалистическом романе, который обладал бы драматической мощью «Анны Карениной», но в основе интриги которого (трагической, хотя и, разумеется, с оптимистическим финалом) лежал бы конфликт новых производственных отношений со старой организацией труда. Самим фактом своего существования Пецакова заставляла усомниться в незыблемости тезиса о всеобщем развитии, так как ее незамутненность до разоблачений ничем не отличалась от незамутненности после. Если на редсовете она возьмет слово — а она его возьмет, она записной оратор, — то все обойдется. Я выступлю следом и буду, согласно закону диалектики, избавлен от позора. Пройдет еще довольно много времени, пока люди разберутся, что фраза — это дело не формы, а содержания; мышления, а не языка, язык же для меня не проблема. Вот почему я произнес одобрительно:
— Правильное решение. Узкая специализация зачастую давит на человека, и он не замечает того, что заметил бы глаз, натренированный на нечто другое.
Шеф осклабился.
— На тебя всегда можно положиться, Карел. Я рассчитывал в том числе и на это, когда затевал дело. А скажи-ка… — он хитро прищурил слегка утомленные глаза и совершенно сменил тон: — Кто была та вчерашняя наяда? Ну, на пляже? Если, конечно, я не слишком бестактен.
Мрачная завеса проблем, которые нам приходилось решать, чтобы заработать себе на хлеб, разорвалась, словно по мановению волшебной палочки, и в кабинет шефа проник слабый аромат розовой фиалки. Я улыбнулся.
— Ты не бестактен. Это девушка одного моего приятеля, некоего Жамберка. Он тоже там был, но не купался, потому что плохо себя чувствовал.
— Ясно-ясно. Я же ничего не выпытываю. — Шеф шутливо погрозил мне пальцем, а потом спросил как будто между прочим: — Ее фамилия Серебряная или что-то в этом роде, да?
— Ленка Серебряная. Она работает в «Зверэксе».
Шеф встал.
— Следи за сердцем, приятель. Ты пока молодой, но недалек уже тот возраст, когда это становится опасным. Счастливо!
Он энергично пожал мою руку и ослепил меня желтоватым светом своих изумительных челюстей.
— Счастливо, — ответил я и покинул его кабинет.
Когда я вернулся в свою комнату, Анежки там не оказалось. Вместо нее на столе лежала бумажка, на которой ее противнейшим бисерным почерком было написано «Я у тов. Буковского», что значило — пошла в парикмахерскую, а поэт Буковский служит мне прикрытием. Таким образом телефон был свободен, и я мог говорить без свидетелей. Говорить я намеревался с барышней Серебряной.
Я нашел в справочнике номер «Зверэкса» и взялся за трубку. Она зазвенела у меня под рукой.
— Алло! — сказал я раздраженно, желая дать понять, что перегружен работой и нервы у меня натянуты.
— Карел? — прошелестело в трубке.
Я нахмурился.
— Здравствуй, Вера.
Тишина. Не люблю убивать. После долгой паузы раздалось слабенькое, умоляющее:
— Ты ничего мне не скажешь, Карличек?
— Ничего.
Опять тишина.
— Что я тебе сделала?
Откуда-то возникло легкое, но при этом неприятное ощущение, что я свинья. Впрочем, за последние годы я уже настолько свыкся с ним, что решил не отказываться от заранее запланированной хирургической операции.
— Ничего ты мне не сделала, просто перестань звонить.
Она сообщила мне с отчаянием:
— Я наложу на себя руки!
— Да брось ты! — отозвался я. — Вера, уверяю тебя, так будет лучше для нас обоих. У тебя это очень скоро пройдет, и ты еще поблагодаришь меня за то, что мы расстались по-хорошему.
Она повторила:
— Наложу на себя руки!
— Ну ладно, Вера, пока!
И я повесил трубку.
Но тут же поднял ее и набрал номер «Зверэкса». Там было занято. Я с досадой вернул трубку на место и взялся за рукопись. Ярмила Цибулова, «Между нами, девочками. Повесть из современной жизни». Это было напечатано на каком-то старом ундервуде с заикающимся шрифтом, а в правом углу внизу красовался эпиграф:
«Женственность и все то, что творит женщину и мужчину, исходит от женщины. Лоно, соски, сисечки, молоко, слезы, смех, плач, влюбленные взгляды, волнение и любовные страсти.
Покачивание боками, подпрыгивания, изгибания, обнимания, сгибания и разгибания рук.
Кожа, загар, веснушки и волоски.
Странное понимание, которое приходит к нам, когда мы проводим рукой по обнаженному телу…»
Уолт Уитмен
Возле эпиграфа было приписано энергичным почерком академика Брата: «Вырванное из контекста производит неблагоприятное впечатление!». Рядом стоял корректорский значок «вычеркнуть!». Другая рука столь же энергично зачеркнула весь эпиграф целиком, заменив его цитатой:
«Нынешняя эпоха — это вовсе не идиллия; она основана на насилии, которое стремится ко все большему насилию: возможно, это даже не извращенность, а необходимость.»
Робинзон Джефферс[12]
Я усмехнулся, открыл рукопись — и первая же фраза ударила меня по глазам: «Ганка знала уже наверняка: она залетела.»
Вот это да! Знакомая энергичная ручка подчеркнула предложение волнистой чертой, а вторая ручка — тоже уже знакомая и не менее энергичная — вывела сверху следующую сентенцию: «Ганка знала уже наверняка: половая связь с Франтой обошлась ей слишком дорого. Она в положении.»
Автор и ее методы правки сильно меня заинтересовали. Я листал рукопись и выбирал места, куда вмешивался Брат и где девушка на это реагировала. Фантазия у нее работала. Любопытный, однако, лексикон бранных слов — к каждому отмеченному академиком выражению она давала синоним, а иногда даже указывала в скобках два или три варианта. Это свидетельствовало то ли о невинном желании горячо вступиться за текст, то ли о нахальном чувстве юмора. Неужели она и в самом деле полагала, что Брат, подчеркнувший в диалоге предложение «Дам тебе пинка в задницу!», получит эстетическое наслаждение от «Дам тебе пинка в жопу (говновод)»?!
