Все началось с того, что Доминика попросила его появиться на заседании Прустовской ассоциации. Ее настойчивость должна была показаться ему по меньшей мере подозрительной. Но в минуту слабости, одного воспоминания о которой ему было достаточно, чтобы вновь испытать недавнее наслаждение, он согласился. Однако после грандиозного скандала накануне передумал. Доминика ушла среди ночи, громко хлопнув дверью.
Сегодня утром, проведя несколько часов у окна, в напрасном ожидании ее возможного возвращения, Макс Браше-Леже решил не ехать. В любом случае это не может повредить его репутации. Он безуспешно пытался дозвониться до дома тетушки Леонии. Никто не брал трубку. Невероятно, в этой чертовой организации нет даже секретарши, чтобы отвечать на телефонные звонки! А пока он занимал телефон, быть может, звонила Доминика и услышала короткие гудки! Измученный, Макс Браше-Леже отправил телеграмму следующего содержания: «Не могу приехать. Сел голос. МБЛ». Так что, если Доминика окажется там, он будет наказан. Если он будет в другом месте…
Великий парижский критик поглубже устроился в кресле, уронил величественное чело на тонкие руки интеллектуала и, как все брошенные любовники мира, заплакал, некрасиво и громко всхлипывая.
Глава 8
Из окна своего небольшого, но шикарного номера — декоративные балки, ковер, ванная, телевизор — Патрик Рейнсфорд, американский коллега профессора Вердайана, но более молодой, более подвижный, более энергичный, увидел подъезжавшую полицейскую машину и не на шутку встревожился. В десятый раз он провел рукой по своим волосам — светлым, густым и послушным. Украдкой он культивировал хемингуэевский стиль, к которому многие его студентки были неравнодушны, и говорил с подчеркнуто оксфордским акцентом, объясняя это тем, что его мать была англичанкой. Свое решение изучать французскую литературу и прекрасное французское произношение он приписывал памяти луизианской прапрапрабабки, не уточняя, что скорее всего она была одной из многочисленных проституток, высланных в Новый Орлеан в восемнадцатом веке.
Сюда он приехал в командировку. Рейнсфорд никогда не был прустоведом. Боже упаси! Он был далек от устаревшей и нелепой идеи посвятить всю жизнь одному автору. Нет, его интересовала прежде всего теория. Десять лет назад вместо диссертации он опубликовал небольшой томик, забавно озаглавленный: «Критика новой критики: взгляд через океан». Мало кто понял в нем хоть что-нибудь, но послесловие было написано ректором, делавшим в тот момент погоду в университетской прессе и имевшим возможность надавить на журналистов из «Нью-Йорк таймс». Сие небольшое произведение и особенная забота его грозного наставника быстро обеспечили Рейнсфорду звание профессора и назначение на кафедру по его собственному выбору. Оказавшись в университете, он с блеском и энтузиазмом стал участвовать в собраниях различных комитетов, бывать у представителей местного высшего общества, очарованных его британским акцентом, и в подходящий момент нашел там богатую, еще не старую и не очень надоедливую жену, которая его обожала. Когда встал вопрос о новом заведующем кафедрой романских языков, его имя возникло само собой. И в течение некоторого времени он систематически «конструировал» свое окружение и свою репутацию. Последние несколько месяцев постоянно посещал бесконечные службы в англиканской церкви, намереваясь стать следующим деканом. Все шло как по маслу. Не хватало только небольшого штришка, из-за чего он и приехал на это заседание Прустовской ассоциации.
В самом деле, он нанес первый кощунственный — но необходимый — удар по традициям колледжа, введя на первом курсе педагогически-активно-компьютерные методы обучения, чем вызвал резкий приток желающих изучать французский язык, приглашал (и по необходимости выпроваживал, в зависимости от смены тенденций в критике) поочередно структурапистку, марксиста, деконструктивиста и феминистку. Недавно он нанял специалиста по франкоязычной литературе. Теперь ему срочно понадобился какой-нибудь известный генетический критик для Центра постмодернистских рукописей. И орден Почетного легиона. После этого он сможет спокойно оставить их всех грызться между собой, наблюдая за ними с высоты своего нового положения. Когда он узнал, что министр почтит своим присутствием заседание Прустовской ассоциации, что самый известный литературный критик Браше-Леже, к которому в обычное время невозможно даже подступиться, соизволит произнести там несколько слов, он, не колеблясь ни секунды, сел в первый же самолет (компании «Эр Франс», так как там кормят чуть менее отвратительно, а он претендовал на репутацию гурмана), вылетающий из Бостона. И все бы уже было на мази, как говорят подростки, если бы не проблема Бертран-Вердон.
Несколькими днями раньше, по прибытии в Париж, Патрик Рейнсфорд посчитал совершенно естественным приглашение на чай к председательнице Прустовской ассоциации, присланное ему в гостиницу. Он ответил не сразу, не желая связывать себе руки, если вдруг подвернется что-то поинтереснее — вечеринка в посольстве, ужин в «Ритце» за счет правительства, какой-нибудь вернисаж, где было бы полезно показаться. С другой стороны, министр или его жена могут заскочить на пресловутый чай, и раз уж Джерри Льюис, Кирк Дуглас и множество других американцев недавно удостоились ордена, то почему бы ему не закинуть удочку по поводу своего Почетного легиона или на худой конец медали «За заслуги в области литературы и искусства»? Он не надеялся увидеть там Браше-Леже, но, полагая, что всегда можно отказаться в последнюю минуту, сославшись на коварный эффект смены часовых поясов, все-таки принял приглашение. Секретарша заверила его по телефону, что «мадам Бертран-Вердон будет счастлива его видеть». Чудный голос у этой секретарши. «Из нее вышла бы красавица, дай она себе труд приодеться», — подумал он, когда она открыла ему двери претенциозной квартиры на улице Сент-Ансельм. Комната, выкрашенная в белый цвет, с драпировкой псевдо-Фортуни, была продуманно обставлена мебелью в стиле ампир и Луи-Филипп и книгами всех сортов, призванными отобразить эклектичные вкусы хозяйки либо ее желание показать, что она вообще что-то читает. В тот момент, когда он вошел, струнный квартет занимал свои места. Не повезло — он ненавидел классическую музыку. Но разворачиваться было уже поздно — хозяйка его заметила.
— А вот и профессор Рейнсфорд! — воскликнула она. — Сюда, сюда, дорогой друг. Мы не начинали без вас.
Он встречал ее один раз в Вашингтоне — или это было в Нью-Йорке? — на приеме в посольстве и испытал тоже странное чувство гадливости. Мадам Бертран-Вердон умела одеваться. Серьги, браслеты и колье из витого золота прекрасно дополняли восхитительно сшитое черное платье. И она, бесспорно, умела краситься. Бледно-зеленые тени придавали глубину довольно обычным карим глазам и подчеркивали копну черных, отлично подкрашенных и подстриженных волос. Румяна, искусно наложенные на слегка выдающиеся скулы, отвлекали внимание от тонких губ, тщательно утолщенных помадой, и чуть слишком острого подбородка, издалека могущего показаться волевым.
Тогда почему, увидев это любезно обращенное к нему лицо, дружески протянутую руку в бриллиантах, Патрик Рейнсфорд ощутил сильное желание сбежать, сдержать которое стоило ему огромного труда?
