Марта была немного не в себе. Она часто вела беседы с маленькими феями, которых никто, кроме нее, не видел. Эти существа, напоминавшие горящие спички, являлись ей по вторникам и четвергам. Однажды она рассказала Маркусу, что феи курили измельченные дубовые листья, были противницами католицизма и ненавидели скакать, оседланные комарами, выполняя непреклонную волю Лесного Короля.
Сама Марта курила не переставая; детский дом, где она провела долгие годы, принадлежал католическому ордену, а Мирно был неутомимым любовником. Мы можем, таким образом, предположить, что бедная женщина выражала свои фобии при помощи воображаемых фей.
Эта нищая сирота, которая не знала, кем были ее предки, говорила с сыном по-французски. Может быть, она поступала так потому, что французский язык был ее единственным достоянием, приобретенным в детском доме. А возможно, это позволяло ей на какое-то время забыть о своих бурных и запутанных отношениях с Мирно. Жестокие ссоры Марты и Мирно, которые случались столь же часто, как и примирения, обычно завершались его выкриками на языке Балкан. А она визжала по-французски. Кто сказал, что дети не способны разобраться в конфликтах взрослых? В возрасте пяти лет Маркус склонился в сторону французского языка, на котором говорил так же хорошо (или так же плохо), как по-английски. Однако он не знал ни одного слова на грубом языке отца, который окрестил «языком лесов».
У Мирно не было денег, чтобы купить или снять внаем дом, поэтому он приобрел тарантас, который стал их жилищем. Благодаря случайному знакомству он купил у каких-то циркачей старого медведя, которого они уже собирались забить на мясо. Медведь был так же тощ, как Марта, а зубов у него было не больше, чем у маленького Маркуса.
Так началась артистическая карьера семьи Севич. Мирно стал эквилибристом. По словам Маркуса, самым худшим в мире. Его падения, порой очень опасные, не причиняли неудачнику никакого вреда и имели гораздо больший успех, чем его умение ходить по веревке, натянутой на высоте трех метров. Очень скоро этот номер начали представлять как клоунаду. Медведь Пепе танцевал точно коза, проделывая незамысловатые движения без особой грации, потому как просто следовал за движениями морковки, которую Маркус крутил на длинной палке перед его носом. Костюмы артистов ограничивались красными беретами, какие носили испанские карлисты, но уэльские шахтеры вполне удовлетворялись и этим маскарадом.
Что касается опасности соседства с медведем, то можно лишь сказать, что летними ночами Маркус спал рядом с ним под тарантасом. Во время спектаклей мальчик не только заставлял медведя танцевать, но и читал отрывки из пьес Шекспира. Сердца шахтеров смягчались при виде коротконогого мальчугана, исполнявшего роль Отелло из «Макбета». Мужчины аплодировали, а женщины плакали.
В целом они влачили довольно нищенское существование, проводя жизнь в бесконечных скитаниях. Но в памяти Маркуса это время запечатлелось по-другому. Он рассказывал о приключениях труппы МММ (Мирно, Марта, Маркус) с улыбкой на губах. Это были его золотые годы. Так можно сказать о детстве любого человека. Но его рассказы отличались какой-то особой наивностью и полным отсутствием злопамятства.
Дети бедняков не менее счастливы, чем дети богачей. Они не тоскуют по благам, которые им неизвестны. Позднее, когда перед ними открывается несправедливость жизни, они могут стать озлобленными и мстительными существами или борцами за идею. С Маркусом этого не произошло. Казалось, все земные грехи промелькнули мимо него, не ранив его душу и не сделав его жестоким. Он рассказывал о своих невзгодах, но никого и никогда в них не винил. Лишь однажды, когда он вспоминал, как отец задал ему трепку, в его голосе прозвучали горькие нотки.
В тот раз труппа остановилась недалеко от ничем не примечательного городишки. Дело было летом, и Мирно расположил свой тарантас под большим дубом. В свободные часы Маркус лазил по ветвям дерева, как обезьяна.
Его поражало, как нечто такое огромное и непоколебимое могло быть живым: ствол этого дерева могли обхватить три человека, взявшись за руки.
После нескольких представлений было решено отправиться дальше. Но Маркус не хотел уезжать, и в конце концов Мирно пришлось отлупить его как следует.
– Сам не знаю, почему я не желал слушаться отца, ведь этот дуб был обычным деревом, – сказал Маркус с легкой усмешкой.
Но мне казалось, я знал, что с ним произошло. Или догадывался об этом. Возможно, Маркусу пришелся по душе не столько сам дуб, сколько его корни. Быть может, это дерево пробудило в нем желание оседлой жизни. С какими-нибудь друзьями, кроме медведя Пепе. С прочной крышей над головой.
Я уже говорил, что жизнь человека такова, какой он сам себе ее представляет. К этому следовало бы добавить, что людям свойственно придавать то или иное значение лицам и событиям. После нашей беседы я перечитал свои записи и обнаружил, что из двух часов общения сорок пять минут Маркус посвятил рассказу о своей матери и более получаса – о Пепе. Остаток времени ушел на воспоминания об отце и о событиях семейной жизни – именно в таком порядке.
– Господа, ваше время истекло.
Сержант Длинная Спина произнес эти слова так, словно объявлял о часе смертной казни. Гарвей поднялся. До сего момента я не замечал, что цвет его одежды был неотличим от серого оттенка стен. Я тоже встал из-за стола.
– Мне понравилось беседовать с вами, – сказал Маркус, который теперь и в самом деле казался более оживленным, чем прежде. – Мне еще никогда не доводилось так много рассказывать о себе.
Длинная Спина дал указания двум стражникам, которые взяли Маркуса под руки, вывели его из комнаты и проводили по коридору.
Жестокость сержанта вписывалась в строгие рамки регламента тюрьмы. Он показался мне безупречным библиотекарем этого хранилища людей, и я решил вызвать его на разговор.
– Трудно поверить, что его обвиняют в убийстве двух человек, – произнес я, провожая взглядом Маркуса, удалявшегося по коридору. – Он такой маленький и чернявый…
Сержант расставлял стулья по местам механическими движениями. Услышав мои слова, он на секунду остановился. Не снимая рук со спинки стула и не глядя мне в глаза, он сказал:
– Да. Маленький и черный. Как тарантул.
И продолжил двигать стулья, на которых мы с Маркусом только что сидели.
Если бы Гарвей или Нортон, хотя бы один из них, оказался чуть-чуть сильнее или, напротив, чуть-чуть слабее другого, я бы бросил это дело в тот же вечер. Но ни тот ни другой не обладали достаточной силой, чтобы обойтись без моей помощи. И ни тот ни другой не были настолько слабы, чтобы я мог взять решение на себя, не испытывая угрызений совести, и отказаться от участия в этом деле, которое казалось обреченным на провал.
Мы склонны считать свои решения результатом серьезных размышлений. А я думаю, что в первый момент включаются наши чувства, которые воздействуют на мозг подобно невидимому рычагу. «Меня ведь повесят, не так ли?» Моя беда была в том, что, выслушав Маркуса, я не мог избавиться от его влияния.
