– После обсудим. Так ты пока не думаешь возвращаться в Нью-Йорк?
Джим опять не стал ему объяснять, что никакой Нью-Йорк для него больше не существует. И это рано или поздно даст о себе знать. Денег на счете совсем немного. Через какое-то время, так или иначе, придется искать работу.
Дело тем и кончится лишь по одной причине. Когда-то ты спас мне жизнь.
Так ли, нет ли, но сейчас жить в Большом Яблоке ему противопоказано.
– Загляни ко мне в банк, скажем, завтра, если выберешь время. Мне надо с тобой потолковать.
Пауза продлилась дольше обычного. В наступившем молчании ощущалась почти физическая боль. Потом она просочилась и в голос Уэллса:
– Про Алана слышал? Он дома.
– В газетах читал. Здесь, говорят, его встретили как героя.
– Герои либо мертвы, Джим, либо пребывают в состоянии моего сына.
Джим промолчал, понимая, что разговор не окончен.
– Может, время уже списало все разногласия меж вами?
– Время – хитрый зверь, мистер Уэллс. То сотрет все из памяти, а то поставит пломбу, чтобы все осталось в неприкосновенности.
– И все же я уверен: вам стоило бы увидеться.
– Даже не знаю, что сказать. Может, и так.
Коэн Уэллс понял, что пока на большее рассчитывать нечего.
– Ладно, бери этот треклятый вертолет и делай, что тебе надо. Передай трубку Биллу.
Джим протянул трубку Фрайхарту, вышел в коридор и стал глядеть в окно на бурную деятельность ранчо. Небольшая вереница внедорожников, помеченных надписью «Приключения Высокого неба», неторопливо двигалась неизвестно к какой цели. Еще одно путешествие к чудесам природы, к неизбывной тоске, которую след человека порой усердно затаптывает в землю. Работая у Линкольна, до того как явилась разрушительница Эмили, Джим успел повидать мир и вместе с остальным человечеством подивиться величию прошлого, которым дышат Европа и Азия. Вспомнив свою жизнь на юго-востоке, он усмехнулся над усилиями американцев создать себе прошлое. Двухсотлетние стены подсвечивают прожекторами и распродают по камешкам как реликвии бог весть каких древних цивилизаций. А в Италии или во Франции двухсотлетние стены разбивают и укатывают катком очередной паркинг.
Ни лучше ни хуже, просто иначе.
Его дед тоже временами работал на ранчо, когда деньги были нужны или просто одиночество заедало и хотелось, чтобы Чарли скрасил его. Время от времени, по большим праздникам, на ранчо устраивались представления, лишенные какой бы то ни было исторической достоверности, но весьма живописные и завлекательные для туристов. За скачками, стрельбой, яркой раскраской и сказочными костюмами едва ли кто замечал досадливую мину человека, вынужденного участвовать в этом дешевом карнавале.
Как только Билл закончил разговор с Коэном Уэллсом, они вместе спустились в вестибюль, вышли на веранду и стали обозревать теперь уже почти опустевший кемпинг. Повар снял свое сомбреро и переместился на улицу разжигать жаровни к обеду.
Высокий, солидный, основательный Билл тронул Джима за плечо.
– Когда обратно в Нью-Йорк?
– Торопиться некуда. Так вышло, что для меня больше нет работы в том городе.
Билл не стал расспрашивать. Раз не объясняет сам, значит, есть на то причина.
– Как говорится, лучший хозяин – сам себе хозяин.
Глаза Джима были прикрыты непроницаемыми зеркалами очков.
– Что верно, то верно.
– Ну так оставайся здесь.
Джиму показалось, что этот разговор лишь продолжение только что состоявшегося с Коэном Уэллсом по телефону.
– Поглядим.
Возникшую неловкость сгладил Чарли, выйдя из своего барака с медной урной в руках. Вчера Чарли попросил у Джима разрешения взять к себе на ночь прах Ричарда Теначи, чтобы устроить еще одно бдение по умершему другу. Лежа в темноте, пока не уснул, Джим представлял себе, как старый индеец сидит, скрестив ноги, в допотопной мазанке, чертит на земле священные знаки, звенит старинными амулетами и вполголоса напевает древнюю индейскую колыбельную усопшим воинам. Чарли всю душу отдал земле, на которой родился, людям, среди которых вырос, а также прошлому, которое, по его понятиям, было не чем иным, как отрезком настоящего, на время оставленного за плечами, чтобы вновь обрести его в будущем. Так замыкается круг времени, становясь верой.
Невзирая на возраст, Чарльз Филин Бигай еще сохранил способность верить.
Чего как раз и не хватало Джиму.
Старик увидел, как двое мужчин спустились с веранды и пошли по тропинке в его сторону. Он подождал их, держа урну на вытянутых руках, как дароносицу, и вручил ее подошедшему Джиму, словно воздавая почести жизни и памяти покойного.
– Возьми. Твой дед готов.
Джим чувствовал, что старик хочет ему многое сказать, но откладывает разговоры на потом, – то ли время для них еще не приспело, то ли не может решить, приспеет ли вообще.
– Не надумал со мной лететь, bidá'í? Дед был бы доволен.
Чарли не стал отвечать на языке навахов, по-видимому, для того, чтобы и Билл понял его ответ. У старика хватило сил и смелости не скрывать своего страха.
– Да нет, не люблю я этих вертолетов. Раз уж судьба не дала мне крыльев, так и нечего гневить богов. И потом, в этот путь ты должен пуститься один. Один со своим bichei, с дедом.
– А не пожалеешь?
– Doo át'éhé da. За меня не волнуйся, Джим. Лети.
Один за другим, как траурный кортеж, они направились к взлетной площадке. И тут же послышался треск винта. Пилота, видимо, предупредили о намеченном рейсе, и он заранее запустил двигатель.
Они вошли за ограждение, и Джиму предстал сверкающий на солнце «белл-407» цвета электрик. Машина источала запах новизны, неба и облаков. Джим про себя отметил, что Коэн Уэллс не поскупился на расходы. Должно быть, у него и впрямь немалые виды на ранчо «Высокое небо».
Незнакомый ему темноволосый мужчина лет сорока при виде Джима открыл дверцу.
– Все о'кей. Машинка новенькая. Только с конвейера. К полету готова.
Джим, хлопнув его по плечу, забрался в кабину и поставил урну на пассажирское сиденье. Под взглядами присутствующих пристегнулся ремнями и привычно проверил приборы.
Трое сопровождающих отошли подальше, а Джим, захлопывая дверцу, встретился взглядом с Чарли. Невысказанные слова застыли в глазах старого индейца.
Джим взялся за ручку и плавно повел ее на себя. Машина оторвалась от земли, а он еще раз взглянул на Чарли: растерянное лицо в тени парящей машины, длинные седые космы, перехваченные на висках красной банданой, взметнулись от ветра, прикрыв глаза; летящие одежды в клубах пыли скрылись из виду вместе с худосочной фигурой, едва вертолет набрал высоту.
