— Да вы что! — Ингхэм был шокирован.
— О, ни с того ни с сего взяли и швырнули в него здоровым камнем. Наверное, из окна. Дождались того момента, когда Хассо уляжется в тени дома. Дело в том, что здесь любят мучить животных. Возможно, чистокровная овчарка ввела их в большее искушение, чем простая собака. — Он погладил сидевшего рядом с его стулом пса. — Хассо никак не может успокоиться. Он терпеть не может арабов. Придурки. — Его губы снова тронула слабая, отстраненная улыбка. — Я рад, что Хассо послушный пес, не то он потрепал бы им шаровары по всей округе.
Ингхэм засмеялся:
— Есть тут один, в красных шароварах и тюрбане, которому мне хотелось бы задать хорошую трепку. Он то и дело крутится возле моей машины, стоит мне только припарковать ее где-нибудь поблизости.
Иенсен поднял вверх палец:
— Я знаю его. Это Абдулла. Настоящий сукин сын. Я видел, как он обчистил машину за две улицы отсюда прямо среди белого дня. — Иенсен засмеялся довольным, почти беззвучным смехом. У него были красивые, белые зубы. — И никто ничего не делает!
— Он вытаскивал чемодан?
— Какую-то одежду, как мне показалось. Он всегда может спихнуть ее на базаре. Думаю, я здесь не задержусь надолго из-за Хассо. Если они опять нападут на пса, то могут убить его. Да и все равно в августе здесь стоит адская жара.
Они принялись за вторую бутылку вина. В ресторане было совсем тихо. Лишь за двумя столиками сидели арабы, одни мужчины.
— Вам правится проводить отпуск в одиночку? — поинтересовался Иенсен.
— Да. Думаю, что да.
— Значит, вы сейчас ничего не пишете?
— Хм… нет. Я начал книгу. Не могу сказать, что тружусь в поте лица, но все же работаю.
К полуночи Ингхэм отправился вместе с Иенсеном взглянуть на его жилище. Это был небольшой белый домик с открывавшейся прямо на улицу дверью, которая запиралась на висячий замок. Иенсен включил тусклый свет, и они стали подниматься по белоснежной — и тем не менее мрачной — лестнице без перил. Откуда-то доносился запах мочи. Иенсен занимал большую комнату на втором этаже и еще две поменьше — этажом выше. Беспорядочно разбросанные холсты были прислонены к стенам и лежали на том самом, сооруженном из коробок и досок, столе, описанном Иенсеном. В одной из комнат наверху находилась небольшая газовая плита с двумя конфорками. Там был еще стул, на который никто из них не стал садиться. Они устроились прямо на полу, и Иенсен налил обоим красного вина.
Затем он зажег две свечи, вставленные в бутылки из-под вина. Иенсен сказал, что собирается в Тунис за кое-какими рисовальными принадлежностями. Он ездил туда автобусом. Ингхэм окинул взглядом висевшие повсюду картины. На них доминировал огненно-оранжевый цвет. Сплошная абстракция, насколько мог судить Ингхэм, хотя некоторые прямые линии и квадраты на них могли означать и дома. А на одной, похожей на натянутый на подрамник лоскут, вообще все смешалось. Ингхэм ничего не понял, поэтому не стал судить о ее художественном достоинстве.
— У вас здесь есть душ? — спросил Ингхэм.
— О, я пользуюсь ведром. Внизу, на террасе. Или на дворе. Там есть сток.
Внизу, на улице, послышались голоса двоих споривших мужчин. Иенсен поднял голову и прислушался. Мужчины прошли мимо. Их голоса звучали более сердито, чем обычно.
— Вы понимаете по-арабски? — спросил Ингхэм.
— Немного. Я не слишком утруждал себя его изучением. Но я легко схватываю чужой язык. Понимаю и могу объясняться с грехом пополам, как говорится.
Иенсен достал немного белого хлеба и сыра. Ингхэму ничего не хотелось есть. При свете свечи тарелка с сыром выглядела весьма живописной в ореоле таинственной тени вокруг. Лежавший на полу у двери пес глубоко вздохнул и погрузился в сон.
Спустя полчаса Иенсен положил ему руку на плечо и предложил провести ночь вместе, и тут до Ингхэма дошло, что он гомик или, по крайней мере, питает к этому склонность.
— Нет, у меня на улице машина, — отказался Ингхэм. — И спасибо вам за все.
Иенсен сделал попытку поцеловать его, но промахнулся и лишь коснулся щеки губами, потому что Ингхэм успел отпрянуть в сторону. Иенсен стоял на коленях, и по телу Ингхэма пробежали мурашки. Он был в рубашке без рукавов.
— Ты никогда не спал с мужчиной? Это приятно. И никаких осложнений, — произнес Иенсен, откатываясь снова на пятки и оставаясь на полу всего в нескольких футах от Ингхэма. — Девушки здесь никуда не годятся, будь то туристки или — как бы поточнее выразиться — аборигенки. К тому же существует угроза сифилиса. Знаешь, они здесь почти все заражены им. У них что-то вроде иммунитета, но они могут заразить тебя. — В сдавленном голосе Иенсена звучала приглушенная обида.
Ингхэм обозвал себя идиотом за то, что сразу не разглядел в нем гомосексуалиста. В конце концов, будучи бывалым ньюйоркцем, он мог бы быть и посообразительней. Ингхэм с трудом сдержал улыбку: он боялся, как бы Иенсен не подумал, что он смеется не над самим собой, а над ним, поэтому постарался придать своему лицу как можно более нейтральное выражение.
— Но, как я слышал, мальчиков здесь хватает с лихвой, — заметил он.
— О да! Этих сукиных сынов и мелких воришек, — улыбаясь своей отстраненной улыбкой, согласился Иенсен. Теперь он полулежал на полу, опершись на локоть. — Хорошо, если тебе сразу же удастся выпроводить их из дому.
Ингхэм позволил себе рассмеяться.
— Ты сказал, что не женат.
— Нет, — кивнул Ингхэм. — Можно мне взглянуть на твои картины?
Иенсен зажег еще пару голых лампочек. На нескольких картинах на переднем плане Иенсен изобразил огромные лица. Красно-оранжевые в большинстве случаев, они производили впечатление крайней жары. «Все выполнено небрежно и как бы дилетантски», — подумал Ингхэм. Хотя, несомненно, художник трудился не покладая рук, неуклонно следуя теме — явной меланхолии, изображенной в виде искаженных лиц на фоне хаотично разбросанных арабских домишек, или падающих деревьев, или ураганов, или песчаных бурь, или дождевых вихрей. Разглядывая картины в течение пяти минут, Ингхэм так и не смог прийти к заключению, хороши ли они. Но, по крайней мере, они вызывали интерес.
— Ты выставлял свои работы в Дании? — спросил он Иенсена.
— Нет, только в Париже, — ответил тот.
Неожиданно Ингхэм ему не поверил. Или он ошибается? Но какое это имело значение? Ингхэм посмотрел на часы под голой лампочкой — двенадцать двадцать пять. Он произнес несколько комплиментов, доставивших Иенсену явное удовольствие.
Иенсен был беспокойным, постоянно ищущим. Ингхэм чувствовал нутром, что он голоден как волк — возможно, голоден физически и, определенно, голоден в эмоциональном плане. Он также понимал, что был для Иенсена всего лишь тенью, некоей формой в пространстве, которую можно было потрогать, но не более того. Иенсен ничего не знал и знать не хотел о нем. И тем не менее в следующий момент они могли оказаться вместе в одной постели.
