— Много их в деревне?
— Да, человек с десяток найдется. Кричат, что они демократы. И Скоро России конец, и они будут областью править. В жизни были первыми голодранцами и горлопанами. В армии не служили ни дня, теперь американский камуфляж нацепили, винтовки взяли в руки, ходят, мол, они отряд самообороны! Сами как нажрутся, так девок щупают. Им парни местные морды-то разбили, винтовки поотбирали, да, к нашему участковому Митричу отвели. Мол, ты власть — ты и разбирайся. Митрич их и запер в колхозный холодный склад. В город позвонил, чтобы они конвой оттуда прислали. А тут начальство понаехало, да, военная полиция приехала американская. Митрич не хотел дураков отдавать американцам. Но ему начальники сказали, чтобы он Христа ради, не связывался с идиотами. Он отпустил их. Американцы еще хотели, что бы им выдали и тех, кто морды набил и разоружил этих пионеров. На что милиция им сказала, мол, забирайте своих Аника-воинов и езжайте.
— И что?
— Вернулись они дня через три. Вроде присмирели. Но как нажрутся, так салют из винтовок устраивают. Каждое утро поднимают американский флаг и наш, а на ночь спускают. Магнитофон врубают на полную катушку. Сначала американский гимн играют, а потом наш. И подпевают. Американскому гимну — по-английски, а нашему — по-русски. И руку у сердца держат на зарубежный манер. Поначалу вся деревня сбегалась смотреть на этот ритуал. Без слез и смеха смотреть нельзя. А сейчас, ничего, пообвыкли. Опасаются их и презирают. Как они в кафешку заходят. Так все встают, расплачиваются и выходят, а хозяин говорит, мол, заведение закрыто по техническим причинам. Им в магазине ничего не отпускают. Как только они заходят, так все выходят и магазин закрывают. И в глаза говорят, что фашистам ничего продавать не будут. Они поначалу ерепенились, мол, не имеете права, у нас свободная страна.
— А им что в ответ? — история меня изрядно позабавила.
— И отвечают в тон. Каков вопрос — таков и ответ. У нас свободная страна. Кому хочу — тому и продаю, а предателям не продаем. Вот они в город и ездят за харчами или родителей просят, чтобы те купили. А родителям — позор. Старики у всех уже. У одного отец в Афганистане воевал. Когда только заходили. Отец-то у него и помер. А перед смертью проклял своего сына. Тот и вообще опустился. Каждый день ходит к отцу на могилу и пьет горькую. Один. Что-то кричит над могилой, руками машет, сидит, плачет. Потом к матери идет. Все-таки кровь одна, она и принимает его. А! — Петрович махнул рукой — бестолковый он. Дурак одним словом. Тут они говорят, скоро поедут охранять дорогу. Колонна пойдет с фашистами на Солнечнегорск. По мне они как полицаи, что были во время Великой Отечественной Войны. Те, небось, тоже орали, что они строят новый порядок. Один черт потом либо с немцами драпанули, или к стенке поставили.
— А можешь поподробнее узнать про колонну?
— Узнаю. — Петрович был спокоен — Вы на эту колонну наметили? Меня с собой возьмете?
— Нет, старший прапорщик Захаров, не возьмем. Ты нам здесь нужен. Дом сторожить, людям помогать. Раненные будут.
— Понимаю. — Захаров тяжело, разочарованно вздохнул — В обоз, значит, меня. Там, внизу десять человек вольготно, двадцать — почти в обнимку поместятся. А больше вряд ли.
— Ты в лесу давно был?
— Сегодня с утора. На пчел своих посмотрел. А, что?
— Полянка — то цела?
— А что за полянка такая? — Миненко.
— На пригорке она, вроде как лесу, но оттуда все видно, а сверху и с боков не видать. Там ели уж больно разлапистые. Там наблюдатели раньше стояли, когда раньше здесь район привязки был, то отслеживали визуально какой полк вышел. И по телефонной связи докладывали. Радиомолчание сохраняли. Розеточка-то на месте, только вот, работает связь — не знаю, так, я так думаю, что и ни к чему вам связь эта. В розыске же.
— Правильно. Связь мне с дивизией сейчас ни к чему. Может, позже, но не сейчас.
Затем мы осмотрели бункер, что под домом. Надо отдать должное, но Захаров сумел сохранить все в исправном состоянии. Сухо, чисто подметено, аппаратура закрыта защитными панелями и укрыта чехлами.
Я похлопал по кожуху передатчика.
— Давно проверял? Работает?
— В прошлом месяце. Приемник включал. Передатчик не включал, энергии много жрет, да, и не дай Бог засекут. Радиоконтроль, что у наших есть, что у фашистов. Генератор работает. Только соляры мало, да, и освежить ее надо.
— Если надо — то освежим. Вентиляция, вода как?
— Нормально и вентиляция работает, и вода нормальная. Проверял я все.
— Спасибо, Петрович, что сберег, да, и нас принял.
— Понимаю, народ измельчал, думает, как пристроиться, как кусок послаще, да пожирнее урвать, а не понимает одного, что если России придет каюк, то и от них мокрого места не останется, дальше своего носа не видят. Да, все это для войны готовили. А вот она война и пришла. Только без бомб и ракет, а вот так, тихо, и вроде все по закону. Мол, не дергайтесь, граждане, мы вас оккупировали ради вашего большого счастья. А те, кто не доволен этим счастьем — добро пожаловать к стенке. Я давно думал какую пакость нашим полицаям устроить, может, по тихому вилами пропороть. Так руки чешутся. А тут вы сами пришли. Услышал Бог мои молитвы. Сам каждый вечер молюсь, за Россию, да, чтобы меня вразумил как стране помочь. Да не помереть вот так… Под фашистами… А чтобы… — он задумался. Чтобы в бою.
— Петрович, ты же вроде как не особо верующий-то был? А сейчас чего так?
— Да, все в жизни через задницу покатилось. Тот кто соседом добрым был, стал сволочью доброй. Вот опора на только на Бога, да, на Родину. В церковь стал ходить. Там много народу. Все не понимают как дальше-то жить.
— И как?
— Да, все говорят, что надо спасать Россию, Родину спасать, веру православную. Там где халифат строят, православных режут как свиней перед Рождеством, да храмы взрывают. Некоторые храмы под мусульманство переделывают. Как будто настали последние времена. Народ и хочет создать свой православный партизанский отряд и громить врагов везде и всюду.
— Ты что серьезно. Петрович? Вон по телевизору показывают попов, так те говорят, что надо молиться, смириться.
— Так те — продались. Бояться, что их обвинят в борьбе. А наш батюшка в десанте служил, воевал. Ранили, молитвой спасся, и сейчас в открытую говорит, надо бороться с супостатом.
— Поп — десантник? — Миненко аж рот открыл — ну, времена начались. И вот так говорит открыто, что воевать надо?
— Так и говорит, подтвердил Петрович.
— Не боится?
— А мы ему тоже, что мол, батюшка, надо поостеречься такие речи говорить. А он, мол, я не за себя болею, а за Россию и веру. Поэтому приму любые испытания, а если погибну, то на, то воля Божья.
Мы вышли на воздух. Хоть и хорошо в бункере, а на воздухе лучше. Я провел не один год в подземелье, на боевом дежурстве и знаю как оно под землей с кондиционированным воздухом, с лампами неоновыми вместо солнца, в постоянном напряжении от тренировок. Ничего хорошего там под землей нет. Умрем — тогда и належимся.
