— Вы сказали, что вы друг, верно? — Брунетти кивнул. — В таком случае вы не имеете права на получение информации. Эти сведения не предоставляются никому, кроме ближайших родственников.
Поскольку доктор замолчал, Брунетти поинтересовался:
— Когда будет проводиться вскрытие, Dottore?
— Что? — спросил Карраро, подчеркивая очевидную абсурдность вопроса Брунетти. Так как Брунетти не реагировал, Карраро резко повернулся и быстрым шагом стал удаляться — эта показная развязность должна была продемонстрировать профессиональное презрение к дилетантизму и глупости.
— Когда будет проведено вскрытие? — повысив голос, повторил вопрос Брунетти, на сей раз опустив вежливое обращение.
Доктор резко обернулся — эффектно, как на подмостках, — и тут же снова направился к Брунетти:
— В любом случае это будет решать медицинская комиссия нашей больницы, синьор. И я сомневаюсь, что вас попросят принять какое-либо участие в этом решении.
Брунетти не впечатлило явное раздражение Карраро, скорее его заинтересовало, какая причина его вызвала.
Он вынул бумажник и показал удостоверение, держа его так, что невысокий Карраро вынужден был задрать голову, чтобы рассмотреть его. Доктор ухватился за краешек бумажника, потянул вниз и стал внимательно изучать удостоверение. Он перевернул его и взглянул на заднюю обложку, убедившись в том, что там нет полезной информации — пусто. Такая же пустота была в его глазах: он не знал, как реагировать на происходящее. Наконец он перевел взгляд на Брунетти и заговорил. Высокомерие в его голосе сменилось подозрительностью:
— Кто вас вызвал?
— Не думаю, что так уж важно, почему мы здесь, — начал Брунетти, намеренно используя форму множественного числа и надеясь представить ситуацию так, будто больница наводнена полицейскими, проверяющими медицинскую карту и рентгеновские снимки пациента и расспрашивающими медсестер и других пациентов в интересах расследования причины смерти Франко Росси. — Разве недостаточно того, что мы здесь?
Карраро вернул удостоверение Брунетти:
— У нас, в приемном покое, нет рентгеновского аппарата, поэтому, когда мы увидели его руки, мы отправили его в отделение рентгенологии, а потом уж в травматологию. Это был единственный вариант. Любой врач сделал бы то же самое.
«Любой врач в Оспедале Сивиле», — подумал Брунетти, но вслух ничего не сказал.
— Руки были сломаны? — спросил Брунетти.
— Конечно, обе и в двух местах. Мы отправили его туда, наверх, чтобы на переломы наложили гипс. Больше мы ничего не могли сделать. Стандартная процедура. После этого его, вероятно, отправили бы куда-нибудь еще.
— В нейрохирургию, например? — предположил Брунетти.
Вместо ответа Карраро пожал плечами.
— Прошу прощения, Dottore, — произнес Брунетти не без ехидства. — Боюсь, я не расслышал ответ.
— Да, возможно именно туда.
— Вы заметили какие-либо другие повреждения, указывающие, что пациента следует направить в отделение нейрохирургии? Вы отметили это в своем отчете?
— Думаю, да, — уклончиво ответил Карраро.
— Думаете или уверены в этом? — настаивал Брунетти.
— Уверен, — наконец признал Карраро, заливаясь краской не то гнева, не то смущения. — Эти рекомендации зафиксированы на рентгеновском снимке.
«Долго ли протянешь, если доверишь свое здоровье этому человеку?!» — вопросил сам себя Брунетти.
Под пристальным взглядом комиссара Карраро перестал пыжиться и превратился в обыкновенного больничного служащего, дрожащего от мысли, что любое подозрение в небрежности скорее вменят в вину ему, чем тем, кто на самом деле занимался лечением Росси.
— Если травматологи не смогли обеспечить ему дальнейшее лечение, это не моя вина. Вам надо побеседовать с ними, — попытался переложить ответственность на других Карраро.
— Насколько серьезной была рана на голове? — спросил Брунетти.
— Я не нейрохирург, — тут же среагировал Карраро.
«И это к лучшему!» — вздохнул про себя Брунетти. Он испытывал искушение сказать доктору, что его присутствие в больнице не имеет никакого отношения к возможной ответственности за профессиональную небрежность при лечении пациента, но он сомневался, что Карраро поверит ему, а если даже и поверит, вряд ли что-то изменится. За годы службы в полиции он имел дело с людьми самых разных профессий, и его богатый опыт позволил ему усвоить тот факт, что лишь у военных и мафии (а также, пожалуй, среди священнослужителей) существовала настолько крепкая круговая порука, как среди медицинских работников. Они блюли свое единство даже в тех случаях, когда ценой их отказа выдать корпоративные секреты могли стать истина, справедливость и сама человеческая жизнь.
— Спасибо, Dottore, — произнес Брунетти, заканчивая разговор и явно удивляя своей внезапной уступчивостью собеседника. — Я бы хотел его увидеть.
— Увидеть Росси?
— Да.
— Он в морге, — сообщил Карраро, и его голос казался таким же холодным, как и названная им обитель скорби. — Вы знаете, как пройти?
— Знаю.
7
К счастью, путь Брунетти лежал через центральный внутренний дворик больницы, так что у него была возможность мельком увидеть небо и цветущие деревья. Ему было жаль, что он не мог хорошенько рассмотреть прекрасный узор плотных облаков, видневшихся сквозь цветущие розовые кусты. Он свернул в узкий проход, который вел в прозекторскую, испытывая смутное беспокойство: его огорчила мысль о том, насколько хорошо он знаком с этой дорогой смерти.
У входа комиссара встретил служитель морга. Это был человек, на протяжении десятилетий имеющий дело с мертвецами, хранитель их безмолвия. Служитель узнал Брунетти и поприветствовал кивком головы.
— Хочу глянуть на Франко Росси, — объяснил свое появление Брунетти.
Еще один кивок. Брунетти вошел в помещение, где на высоких столах лежали прикрытые белыми простынями тела. Служитель повел Брунетти к противоположной стороне, остановился у одного из столов, но не стал снимать простыню. Брунетти пригляделся: бугорок носа, затем неровная поверхность с двумя горизонтальными буграми, должно быть, гипсовыми повязками на руках, и ниже — две пирамидки ступней.
— Он был моим другом, — сказал Брунетти скорее самому себе и стянул полотно с лица.
Сине-багровая вмятина над левым глазом нарушала симметрию лба, который выглядел странно сплющенным, как будто его стиснули огромные ладони. В остальном это было то же самое лицо, простое и ничем не примечательное. Паола когда-то рассказывала мужу, что Генри Джеймс, чье творчество она изучала уже много лет, относился к смерти как к «чему-то необычайному», но в том, что сейчас предстало перед глазами Брунетти, не было ничего выдающегося: все блекло, обезличенно, холодно.
