Я родился в Понтуазе семнадцатого апреля в год 1340-й, так что сегодня мне семьдесят шесть, а меньше чем через месяц исполнится семьдесят семь лет. Мало кто в Париже достигал столь почтенного возраста, и, как ты догадываешься, это чудо питает домыслы тех, кто называет меня колдуном.
И конечно, все толкуют о том, что я пережил чуму 1348 года, уцелел в бесконечной войне с англичанами, которая тянется с незапамятных времен; меня не сгубило и позорное поражение при Пуатье в 1356-м, и парижская смута, продлившаяся немалую часть моей жизни из-за вражды арманьяков и бургиньонов…[18] Но в конечном счете я достиг столь преклонного возраста, поскольку вел здоровую, счастливую и относительно спокойную жизнь, вот и весь секрет.
Вслед за старшим братом я получил образование в Париже и начал с того, что открыл скромную лавочку на улице, которую называют Писарской… На нашей улице было много таких, как я, — книготорговцев и общественных писарей, и вывески моих добрых друзей Жана Аранжье и Анселя Шардона соседствовали с моей, но в ту пору в столице хватало работы для целой толпы таких, как мы. Мы живем во времена, когда люди не тратят времени и сил на то, чтобы обучиться грамоте, это меня и обогащает, и печалит…
В течение двух лет я брал уроки у учителя трудного искусства каллиграфии, и вместе с моей репутацией постоянно росло число моих заказчиков. К моим услугам прибегали все более состоятельные люди, среди которых было немало дворян, таких как славный Жан, герцог Беррийский, а заказы становились все сложнее и богаче. Качество моих работ и связи с королевской семьей помогли мне получить в 1368 году место присяжного книготорговца при Парижском университете. Отныне я подчинялся не прево, а университету и был освобожден от податей и участия в городском дозоре. Очень скоро я смог купить дом всего в двух шагах от своей лавочки на углу улиц Мариво и Писарской, где и по сей день я иногда живу. Там я построил особую мастерскую для изготовления иллюминированных рукописей, набрал помощников и подмастерьев, которых обучал искусству выделки тонких пергаментов, чернил и красок, умению переписывать текст, украшать его буквицами и миниатюрами, переплетать книги…
Ты начинаешь понимать, почтенный читатель, как золото приобрело большое значение в моей жизни. Ибо для моего ремесла этот драгоценный металл был необходим в немалых количествах. Мне уже не счесть число золотых застежек для книг, которые я изготовил за эти годы, или золотых букв, которые вывел собственной рукой…
Однако я никогда не добывал золото чудесным образом или с помощью какого-либо алхимического действа. Ничего подобного. Мне приходилось просто-напросто покупать это золото на улице Кинанпуа, которую называют улицей золотых дел мастеров.
Ты, конечно, как и мои хулители, задаешься вопросом, как же я покупал столько золота и откуда взял столько денег?
Будь терпелив, читатель, скоро я поведаю тебе об этом, и ты убедишься, что и здесь алхимия ни при чем. А потом я расскажу тебе о том таинственном манускрипте и невероятном открытии, которым я ему обязан… И только тогда ты сможешь утверждать, что тебе ведома подлинная история Николя Фламеля.
18
Как всегда, у Маккензи засосало под ложечкой, едва он позвонил в квартиру в специализированном заведении у Порт-де-Баньоле, которую его отец снимал на свою пенсию по инвалидности. Ари не мог избавиться от мысли, что, быть может, пришел тот день, когда старик ему не откроет. Он уже воображал себе сочувственный взгляд медбрата, которому поручили сообщить сыну печальную новость, письма родне, похороны, где почти никого не будет, бюрократические проволочки, разбор вещей, а затем — полное одиночество.
Но дверь наконец открылась, и в полутемной прихожей показалось морщинистое лицо Джека Маккензи. Со своими запавшими глазами и поросшими седой щетиной щеками он смахивал на старого советского диссидента.
— Добрый вечер, папа, как ты?
Бывший полицейский пожал плечами, словно ответ представлялся ему очевидным, развернулся, не закрыв дверь, и, волоча ноги, направился обратно в гостиную.
— Когда все понимаешь, — пробормотал он, — то впадаешь в депрессию. Все оттого, что трезво смотришь на вещи.
Ари прикрыл за ним дверь.
С тех пор как на задании в него угодила пуля, Джек Маккензи страдал ранним слабоумием, и его речи, как правило, были совершенно бессвязны. По крайней мере, лишь редко удавалось проникнуть в их тайный смысл. Но сыну в конце концов удалось с этим свыкнуться: их с отцом объединяла крепкая любовь, обходившаяся без слов. Для общения им хватало взглядов и безграничной привязанности.
Впрочем, после истории с тетрадями Виллара из Онкура все несколько осложнилось. Ари открылась целая страница из прошлого отца, о которой он до тех пор ничего не знал. Джек оказался человеком куда более загадочным и неоднозначным, чем его сын мог себе представить. Бывало, что к Ари возвращались детские воспоминания, погребенные глубоко в памяти: всплывали смутные образы, какие-то странные люди, навещавшие его родителей, невнятные разговоры, целая лавина секретов, смысл которых в то время ускользнул от беззаботного подростка… Отец, слишком рано ставший инвалидом, так и не смог раскрыть ему все эти тайны. Ну а теперь уже слишком поздно.
Одно Ари знал наверняка: дело о тетрадях Виллара из Онкура попалось ему не случайно. Отец был с ним тесно связан. Какие-то ответы, возможно, все еще таились в затуманенных уголках его больного мозга.
Ари подошел к окну. Нечасто ему доводилось видеть эту квартиру в таком беспорядке. У отца был плохой период: к несчастью, такое случалось с ним все чаще и чаще. Скоро придется сообщить об этом персоналу, попросить получше присматривать за стариком.
— Скажи, папа, давно ты открывал окно? Здесь до того спертый воздух!
— Я называю это законной самообороной, — пояснил старик, усаживаясь в свое кресло.
— Хочешь, включу тебе телевизор? Пойду-ка я помою посуду.
— Нет, спасибо. Я больше себе не готовлю. Жрать дерьмо уже не модно.
Ари ласково погладил отца по голове и вышел в соседнюю комнату. Навещая отца, он мог хоть ненадолго забыть о собственном состоянии. Заботясь о старике, он невольно осознавал ничтожность собственных бед. Продолжалось это недолго, но такие минуты служили ему напоминанием, позволявшим не замыкаться в собственном горе.
Он перемыл сваленные в раковине приборы, прошелся губкой по пластиковой мебели, выкинул испорченные продукты, скопившиеся в холодильнике, затем вернулся в гостиную и уселся рядом с отцом. Это был устоявшийся ритуал, как и их прогулки. Но в последнее время, несмотря на летнее тепло, Джек больше не выражал желания пойти погулять.
