воли отложилось в специальном термине именования Бога. Одновременно являясь и Создателем, и Творцом, он подчеркивает функцию божественного, которая передается человеку для продолжения дел творения. Человек — сотворец Богу, человек дорог Богу не как страдательное орудие Его воли — таких орудий довольно и в мире физическом, — а как добровольный союзник и соучастник Его всемирного дела. Это соучастие человеческое непременно входит в самую цель божьего действия в мире, ибо если бы эта цель мыслима была без деятельности человека, то она была бы уже от века достигнута, так как в самом Боге не может быть никакого процесса совершенствования, а одна вечная и неизменная полнота всех благ» (Соловьев 1988, I: 259). «Человек есть свободный выполнитель своей темы, и это осуществление себя, выявление своей данности — заданности, раскрытие своего существа, осуществление в себе своего собственного подобия и есть творчество, человеку доступное. Поскольку это создание своего подобия есть общая и неотменная основа творения человека, его творчество и вместе самотворчество, саморождение, определяет самое общее содержание человеческой жизни» (Булгаков 1917: 352). «Человек как таковой есть творец. Элемент творчества имманентно присущ человеческой жизни. Человек в этом смысле может быть определен как существо, сознательно соучаствующее в божьем творчестве» (Франк 1956: 294). «Человек был создан для того, чтобы стать в свою очередь творцом. Он призван к творческой работе в мире, он продолжает творение мира» (Бердяев 1991, I: 21), так что «учение о человеке как творце есть творческая задача современной мысли» (Бердяев 1991: 104). Человек на земле не просто творит, творчество — его «внутреннее состояние» (Соловьев), «активное, мужественное, сознательное» (Булгаков), «человек как субъект есть акт, есть усилие» (Бердяев), «это возвышение над собой, трансцендирование себя» (Бердяев).
Не умножая высказываний на эту тему, заметим общее согласие в существе дела: волевое усилие человека состоит в осознанном стремлении быть проводником высших начал и ценностей, которым он служит и которые он воплощает (слова С. Л. Франка). Только в этом случае человек остается человеком, не обретая мертвенности личины. Иначе остается маска, имитирующая волевое творческое усилие; примерно такое, какое описывал наблюдательный иностранец, говоря о Николае I: «Император всегда в своей роли, которую он исполняет как большой актер. Масок [личин, харь] у него много, но нет живого лица, и, когда под ними ищешь человека, всегда находишь только императора» (Де Кюстин 1990: 107). Сведение творчества к функции уничтожает человеческое и человечное.
Таким образом, постигая сущности в «лике», человек обязан преодолеть в себе тягостные путы конкретного «лица» и осуществить на деле предназначенное: дать сущности в их явлениях. Через человека, и только через него одного, божественные сущности жизни могут стать явлениями жития. Лик как прообраз, преображенный «лицом», явлен в личине, которая становится именно символом, поскольку за наличностью лица скрывает божественный лик сущности. «Человек есть символ, ибо в нем есть знак иного и он есть знак иного» (Бердяев 1939: 40).
С этого момента возможны два равновероятных выхода в синтез, которые определяются позицией философского «реалиста»: в осуществленную идею «личности» или в пребывающую реальность «человека» как такового.
Синтез единого: личность. Первую возможность русские философы осуждают, как, впрочем, и народная этика, отрицательно маркирующая понятие о личности. Зависит ли это отношение к личности от первообраза концепта (личина как маска личного самоутверждения), или связано с застарелым конфликтом между природным и культурным в русском характера, неясно. Во всяком случае, для наших философов характерно утверждение вроде следующего: «Ни античный, ни ветхозаветный мир не знал, по крайней мере отчетливо, человека как личности; эта идея внесена в мир христианством, благой вестью, принесенной Христом» (Франк 1939: 123).
Н. А. Бердяев видел диалектику человека в том, что после Возрождения в европейском его типе эллинское смешалось с христианским, «диалектика эта заключается том, что самоутверждение человека ведет к самоистреблению человека, раскрытие свободной игры сил человека, не связанного с высшей целью, ведет к иссяканию творческих сил»; например, стремление к «красоте» как идее истребляет красоту вещных форм, и прежде всего в искусстве (Бердяев 1969: 168-169). Синтез осуществляется согласно библейской формуле: «как образ и подобие Бога, человек является личностью» (Бердяев 1991, I: 21); как образ и подобие, в этом все дело. «Человек раздроблен. Но личность есть целостное духовно-душевно-телесное существо, в котором душа и тело подчинены духу, одухотворены и этим соединены с высшим, сверхличным и сверхчеловеческим бытием. Такова внутренняя иерархичность человеческого существа. Нарушение или опрокидывание этой иерархичности есть нарушение целостности личности и в конце концов разрушение ее» (Бердяев 1991: 96). «Человек есть личность не по природе [это лицо], а по духу [не по душе]. По природе он лишь индивидуум... Личность есть микрокосм, целый универсум. Личность не есть часть и не может быть частью в отношении какому-либо целому, хотя бы и огромному целому, всему миру. Это есть существенный принцип личности, ее тайна. Личность есть неизменное в изменении, единство в многообразии», личность есть «задание, идеал человека» как первичная целостность идеи, а потому она неистребима и «в ней много родового, принадлежащего человеческому роду»; личность в человеке (личность в человеке) есть победа над детерминацией социальной группы и потому не субстанция, а творческий акт (Бердяев 1939: 20-23). Из этого определения понятно, что личность — идеал развития человека, ведущего его к отторжению от общего, общества и конкретно от общины (соборности). Поэтому подробный путь неприемлем, тогда «во всем бытии есть некий раскол, в человеческом существовании всего больше. Человек уединяется, — в этом главная тревога Достоевского» (Флоренский 1985, I: 299).
Триединство как общее. Вторая возможность представляет собою синтез всех составляющих, и тогда вершиной осуществления идеального становится не идеальность личности, а реальность человека. Это уже чисто народное представление об идеале: человек реальный, и не примысленная к жизни сущность. «Встретить человека — это великое счастье!» — говорил Ремизов, который в обычных случаях человеку предпочитал обезьян.
Современный человек в каждом должен видеть не «личность», но триипостасное единство «человека», «ибо в совести объединяется и ум, и сердце. В ней выражается духовный подъем всего человеческого естества» (Трубецкой 1922: 173). «Ни в каком человеке не переставая видеть человека — не есть ли для нас долг?» В. В. Розанов тонко уловил отличие человека от личности: идеал незыблем, человек изменяется, прорастая до личности; «переменились задачи истории, и с ними преобразился сам человек», «человек и здесь, как везде — раньше теории» (Розанов 1990: 131, 86, 55). Человек прежде всего живое существо, «которому больно и мучается» (Ремизов), поэтому для русского представления «образ человека, созданный христианством, начинает
