Трое мальчиков что есть силы напирали на дверь. «Больше шума! Кричите по-французски!» — игра все сильнее увлекала Пауэрскорта. Вопли «Allez! Allezl Vive la France! Vive l'Empereur»[15]— Пауэрскорт сам обучил племянников — разнеслись по всем верхним комнатам дома, достигнув и гостиной, лежавшей двумя этажами ниже. Могучим рывком Пауэрскорт сумел-таки захлопнуть дверь. Трое мальчиков навзничь рухнули на пол, образовав кучу-малу, из которой торчали в разные сторону руки и ноги.
— Пауэрскорт! Пауэрскорт! — вскричал Роузбери. Ворвавшись в комнату, он замер, вглядываясь в поле сражения. — Сдается мне, вы отвели британскую кавалерию слишком далеко влево, — задумчиво сообщил он, обозрев войска. — Но в путь, Пауэрскорт, в путь, у нас совсем нет времени! Причину объясню по дороге!
Роузбери быстро свел Пауэрскорта вниз по лестницам, притормозив по пути лишь затем, чтобы извиниться перед его сестрой: «Тысяча извинений за вторжение, леди Розалинда! Завтра мы вернемся на поле боя!»
После чего Роузбери поскакал вниз по ступеням, вытащив ошеломленного Пауэрскорта под ночное небо и запихав его в ожидавший обоих экипаж.
— Ливерпуль-стрит! И как можно быстрее. Меня ждет поезд!
— Поезд? — неуверенно переспросил Пауэрскорт, гадавший, не сон ли все это.
— Да-да-да. В этой стране, если хочешь быстро попасть куда-то, приходится заказывать поезд особого назначения. Мне уже случалось проделывать это.
Даже в столь отчаянной спешке Пауэрскорт улучил время, чтобы подивиться своему другу. Большинство людей, когда им приходится торопиться, роются в расписаниях, изыскивают исключающие один другого маршруты, тревожатся по поводу возможных задержек в пути. Роузбери же просто нанимает поезд, причем лучший, какой можно купить за деньги, думал Пауэрскорт, пока паровоз, неторопливо набирая скорость, удалялся от вокзала, окутывая лондонский пригород клубами уже настоящего дыма.
— Куда мы направляемся? И почему такая спешка?
— Спешка? Спешка? Да скачи мы хоть на диких конях, и то не поспели бы вовремя. Мы направляемся в Сандринхем, мой дорогой Пауэрскорт. Произошло нечто ужасное. Кошмар, о котором мы пока ничего не знаем.
Он протянул другу телеграмму: «Приезжайте немедленно. Дело чрезвычайно сложное. Привезите Пауэрскорта. Без отлагательств. Сутер».
— Смерть замыкает все, — негромко произнес Пауэрскорт, — но пред своим концом тягающийся с Богом человек еще свершить благое дело может… Простите, я вчера снова читал на ночь Теннисона.
— Что заставляет вас думать о смерти, Фрэнсис?
— Ну, поразмыслите сами, друг мой, — заговорил Пауэрскорт, который с той минуты, как ему пришлось покинуть поле битвы при Ватерлоо, почти ни о чем другом и не думал, — если бы случилось нечто, принадлежащее к естественному порядку вещей — дом загорелся бы или обрушилась крыша, — призывали бы пожарников либо строителей. Если бы скончался престарелый дядюшка или тетка, вас не стали бы вызывать средь январской ночи. И уж тем паче не послали бы за мной. Послали бы за ордами родственников и парочкой пасторов. Вернее, епископов. Может быть, даже архиепископов.
— Так вы, Фрэнсис, обладаете, помимо фотографической памяти, еще и даром предвидения? — Роузбери вглядывался в друга так, точно ожидал, что на лбу его вот-вот проступит текст новой телеграммы.
— Нет, разумеется, — усмехнулся Пауэрскорт. — И все же мне представляется, что наиболее правдоподобное объяснение случившегося таково: в Норфолке совершено некое грязное дело. Смерть, наступившая от причин неестественного порядка, называют обычно убийством. Однако, прежде чем пускаться в дальнейшие рассуждения подобного толка, нам надлежит получить сведения более основательные.
Двое друзей посидели немного в молчании, размышляя каждый о своем. Роузбери думал о политических последствиях смерти одного из членов королевской семьи. Пауэрскорт озабоченно взирал на него.
— Я уверен, что недооценить последствия приключившейся в королевской семье смерти при странных обстоятельствах невозможно, — произнес наконец он, глядя, как дым от сигары Роузбери плывет по вагону. — В последнее время я много думал об этом.
Он перевел взгляд на проблески света, призрачно вспыхивающие в небе Восточной Англии.
— Где-то в глубине сознания всех членов этой семьи кроется страх, тревога, нечто, заставляющее их трепетать во сне. На поверхности, разумеется, все тихо-мирно — дворцы, помпезность, пышные церемонии. А вот в глубине…
Представьте себе все это, — продолжал он с выражением, свидетельствующим — в его случае — о живости необычайной, — как картину Клода[16]. Грандиозный мифологический ландшафт, изящные классические здания, сборище греков и римлян, от которых ничего хорошего ждать не приходится, — людей вроде Дидоны и Клеопатры. Ну, вы понимаете, о чем я.
Пауэрскорт начертил на запотевшем окне вагона большую рамку.
— Все обычные приемы Клода тут как тут — фантастические строения, резкий солнечный свет, странное, едва приметное ощущение какого-то другого мира. Я думаю, Роузбери, у вас имеется в одном из ваших домов парочка Клодов?
— У меня их три, — признался Роузбери, — а может, и четыре. Не помню. Но что же изображено здесь? — Он указал на полотно старого мастера, тускло рисовавшееся на вагонном окне.
— Здесь, — ответил Пауэрскорт, выводя внизу рамы кривоватый кружок, — стоит фантастический дворец — величавая колоннада, зубчатые крепостные стены, стяги, колышущиеся под ярким солнцем. А вот тут мы видим сидящую на старательно прописанном, украшенном драгоценными камнями троне маленькую королеву, и на голове ее красуется не чепец, как обычно, а самая что ни на есть корона. Вокруг же толпится всегдашняя публика — придворные, секретари, конюшие, слуги — во всех мундирах и при всех регалиях, какие только найдутся в королевстве. Думаю, Клод написал бы их с немалым удовольствием.
А вот тут, за ними, в парке, — палец Пауэрскорта вывел на окне вагона еще несколько незавершенных кружков, — стоит вереница статуй. Одни скрыты углом террасы, и нужно повернуть за него, чтобы увидеть их, другие выстроились полукругами и стоят по стойке смирно в ожидании последней переклички. На самом заднем плане можно увидеть давних пращуров королевской семьи — Генриха VII, Ричарда II, маленьких принцев в Тауэре, напоминающих обитателям большого дома внизу картины, что предки их, ради того, чтобы усесться на трон, проливали реки крови. И сбрасывали с него тогдашних монархов.
За этим полукругом мы видим Карла I в день казни. Королям Англии случалось лишаться головы на балконе, что висит над Уайтхоллом. А несколько ближе к дому вдруг обнаруживается Робеспьер, человек, внедривший мысль о терроре не только в души французов, но и в голову каждой коронованной особы Европы. В левой руке его модель гильотины, у ног — повозка, доверху набитая напудренными головами аристократов. Нравится вам эта тележка, Роузбери?
