дрожа помпоном хвостика, и прелая, скисшая сыростью, жёваная плесенью листва, — одно лишь благоухание, коим никогда невозможно надышаться вдосталь или впрок.
— Вам поперчить?
— Непременно! Перца много не бывает! А впрочем… как хотите. Мне, пожалуй, всё равно…
В самый раз
С рассуждающими об явлениях, что творятся на небесах, природа играет в поддавки. И сколь ни полагались бы те на собственные предчувствия, что зиждутся на ломоте в собственных членах и приметах, накопленных пращурами, — всё одно. Как не примеривайся, не гадай, но коли тычешь пальцем в небо, всякий раз попадёшь не туда.
К примеру, ежели ранним мартом, да зарёю, солнце по-снежному бело, то это вовсе не обещает ясного дня с ручьями талых снегов, как слёз, по чёрным щекам земли. Будет выдано на день, полагающееся ему свыше: и мороза немалую толику, и с дюжину свечей тепла, и выжатого над округой мокрого белья облака, — всего достанет. Ты только поспевай щерится в угоду светилу, изображая радость, скользя галошами по льду. Ну, а как не сдюжишь пройти по тропинке к дровяному сараю, да оступишься, так ещё и меняй после исподнее, суши портки подле жаркой, довольной собой печи.
Взопревшее оконные стёкла, будто разомлевший от пару банщик, держит набухшей от воды и работы рукой рамы кисею инея у пояса. Небрежно, без особой боязни уронить, обнажив скрытое нечто, неинтересное, впрочем, никому. Тот нетканый покров больше похож на плюш, чем на изыски тонко вышитых узоров, которыми славится зима.
Сам же, отороченный плющом дом, ровно игрушечный. Всякий его изъян, осыпанной алмазной крошкой изморози, уж и не ущерб вовсе, но прибыток, достоинство, краса, от которой не отвести взора, так домишко сделался хорош.
Что ж до погоды… Не в наших силах её изменить. Чем станет потчевать, от того и потерпим, — нам не впервой, пора бы уж и привыкнуть, и на надменный ея вопрос, как оно нам терпится, не нужно ли чего убавить иль наоборот, ответить с достоинством:
— Ничего не надо, благодарствуем. В самый раз.
Дачники
— Кстати… давеча вы, мой милый, упрекали меня в том, что я не видал шаровой молнии и не могу рассуждать об ней… Так нет же! Ночью я долго ворочался в постели, не мог заснуть, и всё, вероятно, для того, дабы память возвратила к пережитому, и оно предстало передо мной, прямо как вы передо мной тепер…
…Первая моя встреча с шаровой молнией произошла в ту пору раннего детства, когда я, едва перестав быть ангелом, кое-как примирился с появлением на свет и принялся обживаться, привыкать, — ибо всё равно, надолго ли то счастие или на чуть-чуть, но существовать, всё же, приятнее с удобством понимания об себе, об своём предназначении, и расстараться расположиться промеж тех, кто тебя окружает, одновременно расположив их к себе, без особого ущерба и для себя, и для прочих.
Кто б тому научил, упредил про то, как надо, до всего приходится доходить самому, но, конечно, перво-наперво, следует искать знакомых, которых уже видел до того, — ну, вы понимаете? — с кем близок от веку. Хотя, признаться, то дело непростое, больше от удачи, нежели от последствий усердия и умозаключений. Чувственное-с, так сказать, это занятие, всё наощупь, по наитию, наугад…
Про успешность на то поползновений я лучше умолчу, ибо по натуре нервен, раним, хотя и не без стержня, отчего бесстрашен, коли за других, либо за Отчизну. В отношении же себя — слаб. Откровенно слаб.
— Помилуйте, эдак вы до ночи не закончите, а молния-то ваша где?
— Всё к тому и идёт, не торопите!
Так вот, привезли меня в имение к бабушке. Предоставили в полное моё распоряжение лужайку, чтобы мял босыми, да кривыми ножками траву, укрепляя телесное здоровье и меньше хворал от того. Сняли, понимаете ли, с меня обувку, — какую, простите, запамятовал, помню, только, что ногам сделалось от земли так горячо, будто не на траву меня опустили, а на горячую сковороду, да жгут под нею костёр немаленький. Я в крик, меня на руки, проверить — не накололся ли обо что в траве. Так нет же — всё цело. Меня — стыдить, да заново ставить в траву, а я опять в крик — горячо, мол и страшно…
И помнится мне, небо сделалось вдруг почти черно, как бы кто прикрыл день крышкой, да прямо посреди лужайки, там, куда меня всё норовили поставить босыми-то ножками, возжёгся яркий колобок. Точно таким бывает закатное солнце издали, — очерченным ровно, неярким, которое можно рассматривать, не боясь ожечь взгляда. И вот зависло это маленькое солнышко над поляной: румяное, наливное… Только я к нему пошёл, тронуть, так ли оно тепло, как глянется, а оно возьми, и исчезни.
Ну, я, понятное дело, в слёзы, а там и с неба закапало. Меня в дом, со всеми почестями, принялись расспрашивать, как это я не напужался шаровой-то молнии. А мне-то и невдомёк. Что я там понимал. Светит ласково, горячим не брызжет…
— Мда… Дитя, оно дитя и есть. Но, только не в обиду, — этот раз не в счёт.
— Отчего ж?
— Так по малолетству! Знали б вы, что оно такое, бежали бы, что есть духу, а то и вовсе лишились бы чувств со страху.
— Так во второй-то раз я уже постарше был, и то не испугался. У той же бабули случилось. Влетел огненный шар в открытое окошко флигеля, как раз к чаю. Все в ужасе, перешёптываются, велят не смотреть в ту сторону, не дышать.
— Ну, а вы чего ж?
— Да ничего! Слушать никого не стал, поднялся со своего места, прошёл мимо того шара, отворил окошко пошире и указал ему дорогу.
— Как это?!
— Очень даже просто. С поклоном. Вот, говорю, здесь вам свободнее будет. Проходите!
— А он чего?
— Ничего. Как мимо меня летел, замер подле лица, будто рассмотреть пытался или запомнить получше.
— И что потом?
— Ничего! Дальше полетел!
— В окошко?!
— Ну, а куда же ещё! Именно туда!
Сосед по даче недоверчиво поглядел на меня, но промолчал. Нам пора было расходится по домам. Ветер только-только задул свечу заката, но как-то слишком скоро сделалось и сыро, и темно. Хотя над горизонтом, — миражом иль видением, долго ещё висел занавес неба, прожжённый то ли солнцем, то ли так похожей на него молнией, свернувшейся рыжим котёнком в клубок.
В ожидании весны
Рядом с дорогой дремал олень. Несмотря на то, что тот
