резво кивнул.
Коза еще раз кашлянула и начала приглушенным голосом, словно у нее болело горло:
– Не люблю твое имя нескончаемо длинное —в зубах застревает столько слогов!Не люблю глаза твои карие,а всмотришься – синие,как целлофан от завядших цветов.Не люблю шаги твои: пришел – громкие,ушел – тихие,прозрачные и без следов.Что люблю – это воздух,ты уходишь – он остается,извиняется, услужливо мнется в дверях.Что люблю – это ветер,погуляет, подует, вернется,принесет в воздушных ладонях запах тебя.Что люблю – это море.Хотя нет, это точно не море,должна любить море,так сказано в справке, мне данной врачом:«Вы любить должны море,а любите что-то другое.Что?» – вопрос повис на пяти нитяхскрипичным ключом.Что люблю? Твое имя нескончаемо длинное —в зубах застревает столько слогов!Что люблю? Глаза эти карие,а всмотришься – синие,как целлофан от завядших цветов.Что люблю? Шаги твои громкие, дикие,пронзающие до позвонков.Что люблю? Шаги твои, но прошу:только не тихие,не прозрачные,не без следов.
Наступила тишина. Выражение лиц масок непонятно. Ское посмотрел на козу. Она все еще сжимала одну руку в другой – от этого пальцы покраснели.
– Ты права, – задумчиво проговорил енот. – Бывают и дурацкие стихи тоже. Но за тем мы здесь и собрались. Чтобы слушать и декламировать их. Дурацкие стихи – они как признание в любви: всегда неуместны, но звучат интересно. Ладно, глупость сказал. Но именно за этим мы здесь и собрались.
– А что еще вы делаете в своем клубе? – спросил Ское.
– Наша цель – остаться неузнанными. А делать можно все что угодно. В прошлый четверг мы танцевали под беззвучную музыку.
– Беззвучную музыку?
– Это музыка, которая не прозвучала. Например, она могла бы быть сочинена композитором, но он ее по каким-либо причинам не сочинил. Или сочинил, но сжег. Или потерял ноты. Или ел рыбу на нотах, потом забыл, что это музыка, и выбросил. Такое бывает.
Ское улыбнулся под маской.
– В какой-то момент все начали двигаться ритмично. Как будто и правда услышали одну и ту же музыку. А сегодня вот читаем стихи. Очень удобно: можно читать скверно, изумленных глупостью поэта лиц не видно за масками. Собрания клуба по воскресеньям, средам и пятницам в пять, – сказал енот, хлопнул в ладоши, как какой-нибудь футбольный тренер, и объявил: – А теперь расходимся. Два стихотворения – достаточно для моих ушей: по одному на каждое ухо.
Участники клуба масок поднялись из-за стола и стали по одному выходить с промежутком в несколько секунд.
– Чтобы каждый успел убраться, не раскрыв случайно кому-нибудь свою личность, – объяснил енот. – Чтоб ты знал, говорю. Как новичку.
– А как вы догадались, что я новичок?
– Я енот, но не тупой. Напротив: я умный енот.
– Неужели никто из участников клуба не знаком с кем-нибудь из других участников?
– Это противоречит правилам клуба.
– Правилам?
– На плакате при входе они обозначены.
– Не входить с собственными лицами?
– Именно.
– Вы создатель этого клуба?
– Вообще-то я просто болтлив непомерно. Остальные не такие. Но я не создатель. Кто придумал клуб, для всех загадка, включая меня. Клуб просто всегда был. Наверное. Вообще-то я не знаю точно. Я здесь два месяца.
– А как вы узнали о клубе?
– Сколько вопросов! Ты журналист?
– Я заяц.
– Молодец, быстро вписался в нашу компанию. А теперь можешь идти.
Ское заметил, что они с енотом остались в комнате одни: остальные успели разойтись.
– Маску оставь на крючке. Себя можешь забрать с собой, – вдогонку сказал енот.
Оказавшись на улице, Ское сообразил, что мог спросить у енота, в каком районе города находится. Но возвращаться, на всякий случай, не стал: не хотел нарушать единственное правило странного клуба. Он поспешил в арку. Обошел дом, но кроме таблички, которую наблюдал раньше, не нашел никаких опознавательных знаков этого места.
– Я приехал на трамвае – значит, на нем можно и уехать отсюда, – решил Ское. Он перешел дорогу и встал на остановке. Вскоре подъехал трамвай под номером двенадцать.
32
Во двор Ское зашел в разгар сумерек. Фонари зажглись и высвечивали оранжевые пятна вокруг скамеек, козырьков подъездов, вокруг карусели. Ское помнил ее, эту карусель советских времен – она не изменилась за три года. Может, только стала чуть более облупленной.
Ское присел на карусельную скамеечку. Отсюда хорошо видно окно Ники. Оно темное. Окно рядом, кухонное, – тоже. Никого нет дома? Ское взглянул на арку, ведущую во двор. Если дома никого, значит, Ника может скоро прийти. Или ее мама.
Он раскрутил карусель до предела. Она тихо взвизгнула в самом начале своего движения и смолкла. Мелькали огни фонарей, освещенные участки двора перемежались с темными. Многие окна зажглись и образовали оконный вихрь, который постепенно стихал, распадался на отдельные, не связанные друг с другом окна. Среди них оказалось Никино – на этот раз освещенное бледно-желтым светом, как будто не закрыты шторы.
Ское поднялся с карусели и подошел ближе к дому. Хорошо видна была люстра с пятью плафонами в виде цветков лилий. Неяркие лампы бросали световые круги на потолок.
В окне мелькнула чья-то фигура. Потом какое-то время видна была только люстра. Вскоре фигура подошла прямо к окну и принялась задергивать шторы. Фигура оказалась девичьей. Она быстро скрылась за тяжелыми темными шторами. Неужели это Ника? Что-то в ней изменилось. Ское не мог понять, что именно, поскольку совсем ее не разглядел. Ника. Значит, она дома. И он может подняться на второй этаж и позвонить в дверь. Хоть сейчас.
На асфальте возле Никиного подъезда лежала черная перчатка.
«Кто-то вызвал мир на дуэль, – подумал Ское. – А мир на дуэль не явился».
33
Когда совсем стемнело, Ское все еще был здесь. Это светлое окно в череде других окон было его немым собеседником.
Он включил на телефоне музыку – ту самую, которую сочинила Ника. Включил очень тихо, чтобы почти не слышать. Словно она звучит где-то далеко, и непонятно, правда ли звучит или это только кажется на фоне городского шума.
Когда музыка закончилась, Ское поднялся с карусельной скамеечки и направился к подъезду.
После звонка за дверью послышались шаги, но почти сразу затихли. Ское прислушивался, но не мог расслышать больше ни звука. Ника увидела его в глазок, но не пожелала открыть?
Ское позвонил еще раз. Подождал.
Когда отвернулся от двери, она вдруг отворилась – аккуратно и медленно. Ское обернулся. Из-за двери высунулось испуганное девичье лицо – курносый нос, смуглая кожа, темные волосы.
– Вы что-то хотели?
– Извините, – проговорил Ское. – Позовите, пожалуйста, Нику.
– Нику?
– Она здесь живет.
– Нет.
– Я видел ее в окне. Или…
– Здесь нет никого по имени Ника. Только я и родители.
Сейчас Ское заметил, что девушке от силы лет пятнадцать. Она шагнула одной ногой в подъезд и смотрела на него выжидательно.
– Раньше здесь жила семья Котомкиных – мать и дочь. Они переехали?
– Мы купили эту квартиру год назад, – ответила девушка. – И я не знаю, у кого, ведь я всего
