были шведы, датчане или пруссы»[130]. А уже следующей строкой Герберштейн излагает версию выхода варягов из южнобалтийской Вагрии, что также довольно близко к оригиналу передает Стрыйковский.
Приведенный материал не позволяет согласиться с мнением М. А. Алпатова, полагавшего, касаясь известия Синопсиса о славянском происхождении варягов, что в этом случае его автор, увлеченный идеей единства народов России и Украины, стремился исключить «чужеземный элемент» из их прошлого[131]. Но таковыми варяги эпохи призвания никогда не мыслились, как и не мыслились они скандинавами. Представлением о славянской природе варягов, прибывших к ним с южного берега Балтийского моря, всегда и жило восточнославянское общество, особо подчеркнув этот факт в ходе борьбы за воссоединение Малороссии с Россией, за воссоединение некогда единого народа, одна часть которого была поставлена перед реальной угрозой потери своего этнического лица, языка, веры. И этот факт не только дополнительно призывал к незамедлительному восстановлению утраченного единства, но и, вместе с тем, обосновывал историческое (законное) право на это перед кем бы то ни было[132].
Традиция, видящая в варягах славянских насельников Южной Балтики, отразилась в отечественных источниках первой половины XVIII века. По свидетельству М. П. Погодина, у него на руках имелись списки описания русских монет, поднесенных Петру I, где в пояснении к указанию западноевропейского хрониста Гельмольда (XII в.) о проживании славян в южнобалтийской Вагрии добавлено — «меж Мекленбурской и Голштинской земли… И из выше означенной Вагрии, из Старого града князь Рюрик прибыл в Нов-град…»[133]. Старый град — это Старгард, в 1157 г. переименованный (скалькированный) в немецкий Ольденбург (Oldenburg) в Голштинии, в древних землях вагров, что на западном берегу Балтийского моря. Информацию о Вагрии совсем необязательно связывать только с Гельмольдом. Своими корнями она уходит в русскую историю. Так, в древнейшем списке «Хождения на Флорентийский собор» (вторая четверть XVI в.) уточняется, что когда митрополит Исидор и его свита плыли в мае 1438 г. из Риги в Любек морем, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любку на Рускую землю»[134]. Первоначальная редакция «Хождения» была написана, как говорилось, в конце 30-х гг. XV века. Любек расположен на р. Траве, разделявшей в прошлом владения вагров и ободритов, и эту территорию русские в середине XV и в первой половине XVI в. именовали «Руской землей».
Остается добавить, что Иоакимовская летопись представляет варяга Рюрика славянином, сыном средней дочери Гостомысла Умилы и правнуком Буривоя (С. Н. Азбелев, указав на аутентичность уникальных сведений этой летописи, пришел к выводу, что она принадлежит первоначальному тексту первого епископа Новгорода Иоакиму, умершему в 1030 г., и что «известия своего первоначального текста летопись, дошедшая до Татищева уже только в рукописи XVII в., уснастила, соответственно моде позднейшего времени, плодами сочинительства, основанного на этимологических догадках», но данное обстоятельство не дает, разумеется, «достаточных причин отказывать в доверии этому памятнику»)[135]. Азбелев также отмечает, что «уже А. Л. Шлёцер сопоставил летописные сведения о Гостомысле с наличием такого имени „в древнейшей Макленбургской истории“, но не придал этому серьезного значения» (потому как воспринимал, надлежит пояснить, информацию о нем в наших летописях в качестве «выдумки» и «небылицы»), и что позднее «Ф. И. Круг допускал, что население Северной Руси могло „обратиться к упоминаемому в 844 году Гостомыслу, царю ободритов, который без сомнения мог подать совет ильменским славянам призвать себе князя из соседних областей“», но при этом известия летописей о нем расценил как «ни на чем не основанные предания». Затем И. И. Срезневский говорил, что имя Гостомысл встречается у балтийских славян. А. Г. Кузьмин правомерно заострял внимание на том факте, что «сами имена Гостомысла и Буривоя (его отца) известны только у западных славян»[136].
Свидетельства приведенных памятников о южнобалтийской родине варягов обычно объявляются в науке принадлежностью поздней историографической традиции, якобы легендарной по своей сути, поэтому о них весьма снисходительно отзываются в разговоре об этносе варягов. Но, рассуждая так, исследователи при этом не видят главного: Иоакимовская летопись, «Сказание о князьях владимирских», «Хронограф» С. Кубасова, «Повесть о происхождении славян и начале Российского государства», Бело-Церковский универсал, Синопсис, описание монет, поднесенных Петру I, несмотря на то, что часть из них действительно несет в себе легендарные мотивы, характерные вообще для памятников средневековья, являются, во-первых, продолжением той традиции, чьи истоки лежат в нашей древнейшей летописи — в ПВЛ.
Во-вторых, что версия ПВЛ и других наших источников о южнобалтийском происхождении варягов (варяжской руси) и их славяноязычии имеет, что свидетельствует в пользу ее исторической основы, параллели в других традициях, также уходящих древность. И прежде всего в западноевропейской историографической традиции, отраженной в первую очередь в прекрасно известных в XVI–XVII вв. в Западной Европе трудах немцев С. Мюнстера и С. Герберштейна, независимо друг от друга утверждавших в 1544 и 1549 гг. о выходе Рюрика и варягов из южнобалтийской Вагрии. Рюрик, пишет Мюнстер, приглашенный на княжение на Русь, был из народа, как он специально отмечает устойчивое двойное наименование этого народа, «вагров» или «варягов», главным городом которых являлся Любек: «…einer mit Namen Rureck auß den Folkern Wagrii oder Waregi genannt (deren Haupstatt war Lubeck)».
Посол Священной Римской империи германской нации Герберштейн, посещавший Россию в 1517 и 1526 гг. (в общей сложности он провел в пределах нашего Отечества 16 месяцев) и специально интересовавшийся варягами, также указывает, что их родиной была «область вандалов со знаменитым городом Вагрия», граничившая с Любеком и Голштинским герцогством (в германских источниках «вандалы» и «венеды» понимаются как «разные названия одного и того же этноса»[137]). И эти «вандалы, — завершает Герберштейн свою мысль, — не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов (т. е. он также, как и Мюнстер, констатирует два имени одного и того же народа. — В.Ф.), а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком»[138].
Важно подчеркнуть, что достоверность информации о южнобалтийской родине варягов, растиражированной как многократными переизданиями сочинений Мюнстера и Герберштейна в крупнейших центрах Западной Европы (Вене, Венеции, Базеле, Антверпене, Праге, Франкфурте-на-Майне и др.), так и трудами других авторов XVІ-XVІІ вв. (в той или иной редакции ее тогда повторяли, например, поляк М. Стрыйковский, французы Ж. Маржерет, К. Дюре и Ф. Брие, немец А. Майерберг и др.), никто из западноевропейцев, за исключением шведских норманистов начала XVII — первой трети XVIII в., не ставил под сомнение, что говорит в пользу общеевропейской известности данного факта (о том же свидетельствует и такое уточнение Герберштейна, «что, как полагают, Балтийское
