— По отцовской линии ведь ваша фамилия — Блювштейн? — посмотрел внимательно на девушку пан.
— Это имеет отношение к разговору?
— Прямое. Я хорошо знал вашу мать.
— Мать? — нахмурилась Табба.
— Да, мать. Софью Блювштейн. Она тоже в свое время была на Сахалине… Сонька Золотая Ручка.
Артистка резко попыталась встать.
— Мне не о чем с вами разговаривать.
Пан удержал ее.
— Буквально несколько слов! Мне необходимо ее найти. Как давно вы ее видели?
— Не видела никогда и не желаю видеть!
Табба поднялась, но мужчина снова остановил ее, заговорив торопливо и сбивчиво:
— Я потерял ее, и вы единственная, кто может помочь мне! Я дам денег, оплачу костюмы, буду финансировать все ваши спектакли, только откликнитесь на мою просьбу!
— Вы не в себе, сударь? — вдруг грубо, с презрением спросила прима. — Вы несете полный бред! Чушь! Какая Сонька?.. Какая Блювштейн?..
— Вы ведь ее дочь, Табба!
— Моя фамилия — Бессмертная! Слышите — Бессмертная! И никакого отношения к Блювштейн я не имею!.. Мне неизвестно, кто это!
— Я готов содержать театр!
— Его содержат другие господа, более достойные!
— Я должен, я обязан найти Соню! Она в Петербурге, знаю, но где? Помогите же мне!
Девушка вплотную приблизила искаженное презрением лицо к лицу Тобольского.
— У меня нет матери! Ни сестры, ни матери! У меня никого нет. Я одна! Сирота! И прошу покинуть театр! В противном случае я вызову полицию, и вас задержат как каторжанина… как сообщника этой воровки!
Табба оттолкнула посетителя и быстро поднялась наверх.
— А тебя, дрянь, сегодня же уволят! Слышал? Вышвырнут на улицу! — ткнула она пальцем в спешащего навстречу Изюмова. — Чтобы не совал нос не в свои дела и не превращал театр в вертеп проходимцев!
Прошло не менее получаса, а Тобольский не появлялся.
Воровка по-прежнему сидела в экипаже, не сводя глаз с входа в театр. Оперетта жила своей суетной жизнью — толкались у кассы театралы, стайками носились молоденькие статистки, скреб метлой тротуар дворник-татарин.
Но вот в проеме массивной двери показался пан, в задумчивости и, похоже, смятении потоптался на месте, не зная, в какую сторону двинуться, затем поднял руку, позвал извозчика, и пролетка лихо укатила в сторону Невского проспекта.
Сонька прикрыла дверь поплотнее и велела извозчику:
— На Фонтанку!
Пролетка пронеслась мимо Летнего сада, свернула на Мойку и уже приближалась к Фонтанке, как вдруг воровка увидела немногочисленную толпу, состоящую в основном из мужиков в черных сюртуках, несущих в руках хоругви и распевающих «Боже, царя храни…».
Это были черносотенцы…
Среди идущих Сонька неожиданно увидела свою горничную Ольгу, решительную, боевитую, горланящую песню.
Князь Брянский вел Михелину по, казалось, бесконечной анфиладе роскошных залов — настолько роскошных, что по картинам, убранству, мрамору, античным статуям у стен они вполне могли бы соперничать едва ли не с Лувром.
Александр время от времени посматривал на девушку, ожидая ее реакции, она же молча созерцала красоту.
— Желаете ошеломить меня богатством? — сверкнула глазами гостья.
— Вам здесь не нравится?
— Я бывала в подобных домах.
— Но не бывали в моем… Я мечтаю, чтобы вы почувствовали дыхание этих стен, я мечтаю узнать вас поближе.
Михелина рассмеялась.
— Узнать поближе, чтобы послать подальше?
Князь с удивлением взглянул на нее.
— Вы не по возрасту умны.
Гостья с благодарностью склонила голову.
— Благодарю… Но это не я придумала — маменька.
— Тем не менее реплика дивная. — Брянский внимательно поглядывал на девушку. — «Узнать поближе, послать подальше…» — Он неожиданно остановился, резко взял Михелину за локоть. — Зачем вы наводили обо мне справки, мадемуазель?
Она освободилась.
— Я уже вам объяснила. Мне надо знать, к кому я иду.
— Но обо мне ходят разные слухи. К примеру, будто я интересуюсь девицами — с легкостью и беспринципностью.
Она, продолжая улыбаться, посмотрела на него.
— Ходят слухи — есть основания?
— Вы, детка, кроме матушки, говорили еще кому-то о своем визите?
— Вы столь подозрительны, князь?
Тот постоял какое-то время в задумчивости и вдруг предложил:
— Присядем.
Михелина, не сводя с него любопытного взгляда, направилась к креслу, на которое указал ей хозяин, и села, чувствуя себя свободно и раскованно.
Брянский с усилием потер ладонями лицо, тряхнул головой, поднял глаза и посмотрел на гостью близоруко и как-то беспомощно.
— Вам ведь известно, что я вдовец?
Михелина кивнула.
— После смерти жены меня преследует проклятье. Любой мой выход в свет, любое знакомство, даже любой мимолетный взгляд в сторону понравившейся мне женщины вызывает немедленную и гнусную реакцию публики… Развратник, циник, едва ли не прелюбодей… А я не желаю этого! Я желаю жить достойной и независимой жизнью. Я желаю любви, взаимности, счастья… — Александр вдруг медленно сполз с кресла и на коленях приблизился к девушке — она поджала ноги. Князь стал целовать подол ее платья, прижимать его к лицу. — Я влюбился… Понимаете, влюбился. И мне безразлично, что обо мне говорят. В данный момент я живу вами, и только вами. Вижу вас, любуюсь вами, жажду вас… Вы верите мне?.. Верите?.. Скажите, что да. Не отвергайте, не унижайте окончательно.
Михелина не без труда подняла князя и усадила в кресло.
Он вынул из кармана носовой шелковый платок, вытер вспотевшее лицо.
— Простите…
— У вас нехорошо на душе.
— Да-да. Очень нехорошо. Скверно. — Он посмотрел на гостью. — Вы поможете мне найти душевное успокоение?
— Я не представляю, как это делается.
— Да-да, конечно… Конечно, вы еще дитя. — Брянский снова вытер лицо и вдруг успокоился. Собравшись, он деловито спросил: — Выпить чего-нибудь желаете?
— Чаю.
— А покрепче?.. Вина, скажем?
Михелина улыбнулась.
— Могла бы рискнуть, но…
— Ах да… Маменька… — Он понимающе улыбнулся, хлопнул в ладоши, громко велел: — Никанор, подавай!
Никанор, высокий вислозадый пожилой дворецкий с мясистым носом, тут же, будто стоял за дверью, выкатил золотой столик на колесиках, уставленный бутылками и чашками с кофейником, не обращая никакого внимания на девушку, поклонился барину и спросил:
