Лусса никак не мог решиться; потом он поднялся, все еще раздумывая.
– Ты будешь дома сегодня вечером?
– А где же мне еще быть?
– Ну, жди тогда, я приду.
– И приведешь отца Малыша?
Он отмахнулся и направился к выходу.
* * *
Придя домой, я обнаружил, что Малыш стал уже просто прозрачным. Я поставил его перед настольной лампой. Вне всякого сомнения: еще несколько дней поста – и сквозь него уже можно будет читать.
– Когда же ты решишься что-нибудь предпринять? – спросила меня Тереза.
Я посмотрел Малышу в глаза.
– Ты не хочешь поесть? Ну хоть немножко? Чтобы порадовать меня, а? Нет? Хоть что-нибудь? Йогурт там? Бутерброд? Чипсы?…
Малыш ответил:
– Я предпочел бы моего папу.
И так и не притронулся к ужину.
Я только начал укладывать детей спать (Малыш отправлялся на пустой желудок в туннель ночи, ведущий к третьему дню его поста), когда в дверь позвонил Лусса.
Я кинулся ему открывать. Он был один.
– Ты один?
– И да и нет, – ответил он входя.
Принимая во внимание данные обстоятельства, даже не знаю, стоило ли мне терпеть китайские выходки этого сенегальца?
– Лусса…
Он сделал мне знак заткнуться и присесть.
Сам он сел напротив.
– Приготовься, дурачок, то, что я хочу тебе сказать, будет нелегко проглотить.
Я уже начал исходить слюной.
– Я проверил свои источники. Я знаю отца твоего младшего брата в розовых очках, можешь не сомневаться.
– И ты не привел его?
– Привел.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, тяжело вздохнул, расстегнул пуговицы пальто и вытащил из-за пазухи четыре книжки, которые разложил на столе, прямо у меня под носом.
– Он главный герой этих четырех романов.
– Что?
Лусса набрал в легкие побольше воздуху и выдал всю информацию залпом:
– Его зовут Исаак Сидель, он американец, еврей, у него есть дочь, Мэрилин, которая беспрестанно выходит замуж и разводится, он большая шишка в полиции города Нью-Йорка, он считает себя ответственным за смерть некоего Манфреда Коэна, который был его лучшим подчиненным, Джойс и капуччино – его маленькие слабости, питается он христианами и маврами, и вряд ли когда-нибудь от этого загнется, и еще он пытается прищучить всех тех типов, которых он крыл тогда, в бреду: Руперт, Стэнли, Зорро, Ковбой, Мак-Нил, Дермотт и так далее… Можешь сам проверить: бандиты или продажные полицейские – все они появляются на страницах этих четырех романов!
Я посмотрел Луссе в лицо. Прямо в лицо. Он прекрасно понял, что отражалось в моем взгляде, и сказал, переведя дыхание:
– Я знаю… я ведь тебя предупреждал… это трудно усвоить… но должен ли я тебе напоминать, что…
Тут вдруг вспорхнул какой-то странный ангел.
– Должен ли я тебе напоминать, что не далее как сегодня утром ты сам сравнивал младшего брата с Бартлби Мелвилла?
– При чем здесь это? Бартлби – всего лишь метафора! Еще скажи, что моя мать забеременела от метафоры!
Лусса покачал головой.
– Большинство детей получаются из метафор… И только потом они портятся.
Я попытался найти выход с другой стороны:
– Если бы моя мать пошла на такое неразумное дело – отдаться какому-то персонажу романа – Тереза бы знала об этом!
Лусса не стал противоречить. Он лишь добавил:
– Я забыл сказать тебе главное, дурачок. Про Исаака этих четырех романов…
Он похлопал по стопке переплетов, сложенных на столе:
– У него тоже солитер.
И выдал, наконец, свое фатальное заключение:
– Теперь можешь выставить меня за дверь, если пожелаешь, но факты есть факты: американский еврей, которого воскресила твоя матушка, отец твоего младшего брата в розовых очках – не кто иной, как главный герой этих четырех романов. Оставляю их тебе. Они твои. Дарю. Замечательное чтение, надо заметить, сам увидишь… восхитительное. Автор – Черин. Джером. Джером Черин. Он американец. Нью-йоркский еврей, как и его Исаак.
И Лусса ушел, оставив меня в полном замешательстве.
Я похлопал крыльями, пытаясь встрепенуться, а потом опустил взгляд на эти четыре романа: «Голубые глаза», «Дурочка Мэрилин», «Ярмарка в Манхэттене», «Таинственный Исаак»… Таковы были их названия.
* * *
«Жил-был старик с червем в животе. Червь любил поживиться. Старику приходилось скручивать себя так, будто он хотел вырвать свои внутренности. Проживал он в отвратительной гостинице на Сорок седьмой западной улице. У гостиницы не было даже названия. Она находилась в двух шагах от Отдельной Аллеи. Сутенеры старались не попадаться на глаза этому старику. За ними в этом отеле числились номера всех „новобрачных”, которых они снимали или пасли. Новобрачные, все как одна, были негритянки моложе девятнадцати. По крайней мере, одна из них уже успела забеременеть. Им нравился старик. Он не кричал на них, не заглядывал в вырез летней кофточки. Потными грудями шлюх его вряд ли можно было удивить.
Так что они спокойно заговаривали с этим дряхлым оборванцем, не отказывались пропустить с ним по стаканчику лимонада…»
Я читал до глубокой ночи. Сидя в костюме перед аудиторией в шлепанцах и пижамах, чувствуя за спиной дыхание Превосходного Джулиуса, который заглядывал мне через плечо и следил за чтением по строчкам, я вслух погружал нас в сагу об Исааке Сиделе и его солитере. Так Исаак во второй раз вошел к нам в дом. Тереза делала пометки, которые ей что-то напоминали. Малыш нацепил свои очки, чтобы лучше слышать. Жереми все охал да ахал, сыпал «чертями» и прочими возгласами типа «здорово!», «во дает!», «классно!», всячески выражая свое восхищение. И если бы Клара могла фотографировать слова… Я читал вслух сагу об Исааке Сиделе: «Исаак патрон», «Исаак честнейший», «Исаак великий раввин штаба», «Исаак, папочка Мэрилин, чокнутой с семью мужьями», «Исаак психопат», «Исаак при параде», «Исаак в дерьме», «Святой Исаак», «Таинственный Исаак» в зависимости от взгляда на него других персонажей, которых я узнавал на ходу, всех до единого, все эти имена, наводнявшие бредовые сны нашего Шерифа: Энни Пауэл, разрисованная ножиком шлюшка с Сорок третьей улицы, Дермотт, ее сутенер, зачитывавшийся Джойсом, Кут Мак-Нил, продажный ирландец, ходивший по колено в крови… Уже начинало светать, а я все еще читал (Исаак Сидель, казалось, устроился в детской, будто и не покидал нас вовсе), как вдруг голос Малыша резко остановил мою воодушевленную речь:
– Я хочу есть.
