их обида берет верх над любопытством. Кем я себя вообще возомнила? Гажу в родное гнездо и названиваю как ни в чем не бывало. Я что же, думаю, у матери нету гордости? А ведь гордость тоже следует учитывать.
Сижу в избушке и замечаю, что лосю что-то нужно от меня. Он приходит каждый день часа в два, проделывает один и тот же путь через лужайку, натаптывает тропинку за сухой сосной, но всегда останавливается возле моего друга-камня и смотрит на меня. Сегодня утром шел дождь, и я думала, что лось не придет, дождь закончился, запел черный дрозд, через огромное небо перекинулась двойная радуга, и появился лось.
Когда я написала, что должна сообщить матери кое-что важное, Рут не отнеслась к моим словам всерьез, но, по сути, я права, потому что мне действительно нужно сказать ей кое-что важное, хотя у меня нет для этого слов и смысла сообщения я не знаю. К рациональной сфере это не относится.
Я сижу на террасе и смотрю на клены внизу, на тонких, но упругих ветках по-прежнему осталось несколько засохших листьев, похожих на потухшие китайские фонарики.
Мать встает и включает кофеварку. Пока кофе варится, она идет в прихожую, открывает дверь и поднимает с коврика газету, мать по-прежнему подписывается на бумажные газеты. Она несет газету на кухню и открывает страницу с некрологами, некро-дверь в газету. Надеюсь, телевизор она не включает. Рут позаботилась о том, чтобы у матери были все каналы, возможно, телевизор у матери работает с утра до вечера, но надеюсь, что нет. В моем воображении мать, пока кофе варится, включает радио. Я включила радио, жду, когда кофе будет готов.
Сидя за столом в кухне, мать видит деревья, но непохожие на те, что я вижу из избушки, не сосны, не ели и не пару кривых берез. Деревья на фотографии из телефонного справочника похожи на те, что видны с моей террасы, это специально посаженные клены, я придумываю, как мать садится за стол на кухне и смотрит на деревья. В моем воображении мать пьет кофе и грызет сухарик с маслом и козьим сыром, кленовые листья, на которые она смотрит, едва тронула желтизна, их золотит солнце, его лучи пробиваются сквозь листья и освещают ей лицо, над ней синее небо, то же, что и надо мной, сложно поверить, что мы обе его видим.
Мать отхлебывает маленькими глотками кофе, но газету больше не читает, ей не так интересно, как в былые времена, на самом деле газета вообще матери ни к чему, но в самом конце напечатана телепрограмма. Потом звонит телефон, он лежит рядом, на столе, это Рут, она всегда в этом время звонит. Она спрашивает, хорошо ли мать выспалась, мать рассказывает, как спала и чем думает заняться сегодня, и, завершив беседу, обе чувствуют себя лучше. Говорить с тем, кто тебе дорог, приятно. Можно и день начинать. Мать собирается позвонить Ригмур, та тоже вдова, и они частенько встречаются в кондитерской на площади Соус. Матери хочется быстрее поболтать с Ригмур, они обе недавно ходили к врачу. В моем воображении они обе с иронией относятся к собственным стареющим телам, посмеиваются, когда порой, забывшись, суют очки в холодильник, но и страх их тоже посещает. Наверное, о нем они не говорят. Они обсуждают детей и внуков, показывают друг дружке фотографии на телефоне. Дети Рут еще недостаточно взрослые, поэтому вряд ли мать успела обзавестись правнуками – правнук у нее лишь один, это сын Джона Эрик, о котором она не знает. Они с Ригмур вспоминают старые времена и усопших, в последнее время столько знакомых умерло. Скоро придет и их черед, шутят они, но на самом деле они боятся. Об этом они не говорят. Обо мне тоже. Они долго сидят в кондитерской – угощаются пирожными. А может, пирожные они обходят стороной: у них и так повышенный холестерин, а им хочется пожить подольше. После они идут по магазинам, близится день рожденья кого-нибудь из внуков, а радовать внуков – это такая радость. Расставаясь, они обнимаются, после чего мать, уставшая, но умиротворенная, идет домой распаковывать покупки.
Высокое небо, прохладные ночи, аромат корней и листвы, токование тетеревов, блестящая на солнце паутина, мир тихо отдыхает, мне кажется, будто меня породила земля, а не мать.
Мать ходит за покупками вместе с Ригмур. Достаток у матери хороший, ни о деньгах, ни об окружающей среде она не тревожится. Не думаю, что она проверяет, где произведен тот или иной товар и что в нем содержится, чтобы оценить воздействие на природу перед покупкой. Это лишь мои домыслы. Если мне не изменяет память, ни политика, ни общество мать не интересовали. Поэтому я предполагаю, что я не безразлична ей, так как вхожу в близкий круг. Однако обсуждать это она не желает, даже с Ригмур, ведь когда мать с дочерью не общаются, вряд ли в этом виновата лишь одна из них? Да и вопрос о причине неприятен, мать может объяснить все той властью, которую М. получил надо мной, она не знает, что он умер. Но вероятнее всего, Ригмур разделяет точку зрения матери: мои картины оскорбительны. Ригмур благодарит Господа за то, что у нее нет дочери-художницы. Ко всему прочему я не приехала на похороны отца.
Почему же я сделалась такой черствой и безразличной? Об этом никто не спрашивает, чтобы не испортить никому настроение. Не дело это – в чувствах копаться. Так считают мать и ее подруги. Они знают, что мать больше не отправляет поздравительных открыток моему сыну, своему внуку, но виновата в этом я.
Мать, я придумываю тебя, облекаю в слова.
Фиалки еще цветут, день и ночь не похожи друг на друга, небо надо мною голубое, хотя холмы на горизонте врезаются чернотой в низкие красные тучи, пришедшие с запада, на каменистой осыпи растет иван-чай, под ним в вечернем солнце дремлют гадюки, за осыпью начинаются заросли малинника и зеленеют сочные листья папоротника, еще дальше поблескивают в болоте водяные окошки, и мох, на который я сажусь, золотистый от солнечных бликов, на трухлявых пеньках зреет брусника, а за моей спиной, в тени елок, пролегли черничные тропинки, раскинулись поля трубчатых лисичек, овечьи колокольчики звенят все ближе, здесь хорошо, но лось – это совсем другое. Куда я забрела? Возможно, я ошибаюсь. Поздравительные открытки? Неужели я прикрываюсь сыном, выставляю его ранимым и беззащитным ради
