А меня спросить не вариант?
Я понимаю, что вчера был не в адеквате, уснул после всего, но это разве повод позволять ей остаться в моей палате?
Я задыхаюсь от негодования.
Я дико злой… Видеть ее не могу после всего, слышать не могу, дышать с ней одним воздухом.
Хочу рявкнуть что-то из разряда: «Что ты здесь делаешь? Пошла вон!»
Но не рявкаю.
Ведь если скажу ей нечто такое, она и вправду может уйти.
А я не хочу!
Да, такой я, сука, противоречивый. Видеть ее не могу, но и не желаю, чтобы уходила.
Близости хочу, чтобы села рядом, погладила руку.
Хочу взглянуть в ее глаза и хоть на секунду представить, что не творила она никаких блядских ужасов с другим мужиком.
Стараюсь на нее не смотреть, в то же время только и делаю, что кошусь в ее сторону.
За окном тем временем совсем светает, комната наполняется светом. И я замечаю в Снежане новые детали.
Она в бирюзовой кофте, такой же, в которой вчера была мать, когда навещала меня в палате.
Мать мало того что пустила ее, так еще и кофту дала, что ли? Бред!
И волосы не того оттенка… У Снежаны они, как молочный шоколад, а эти намного темнее, черные, как у матери.
Женщина поворачивается ко мне во сне, и я наконец убеждаюсь в своих догадках.
Ну конечно же, это мать.
Не Снежана.
Что бы ей тут делать?
А я идиот. Должно быть, после вчерашнего меня еще не отпустило, раз принял родную мать за невесту. Пусть со спины чуть похожи, обе стройные, но все же разные.
Почему это не Снежана?!
Я уже настроился, я уже…
Я так хочу ее видеть, что мне становится еще паршивее, чем до этого.
Неожиданно замечаю, как мать распахивает глаза.
— Мам, — зову ее.
— Что, мой сыночек? Мой хороший…
Она выглядит странно. Вроде улыбается мне, а глаза грустнее некуда, жалостливые.
Не удерживаюсь, задаю вопрос:
— Снежана приходила? Или хотя бы звонила?
— Нет, сыночек. — Ее улыбка увядает.
А у меня и подавно поводов для улыбок нет.
— Где мой телефон? — спрашиваю у мамы.
***
Барсег
Телефон мне приносят не сразу.
Отчего-то оказывается, что он у Вагана. Какого черта?
Брат приезжает в больницу вместе с отцом.
Они входят в палату.
Когда вижу Вагана, мне вдруг делается не по себе. В голове всплывают два коротких слова: «Давай, сдыхай!»
Слова, сказанные голосом брата. Точнее, хриплым шепотом, свистящим, пропитанным ненавистью. В памяти также мелькает картина — искренняя радость в глазах, нетерпение, и это сразу после того, как он пожелал мне сдохнуть.
Откуда это в моей голове? Отголоски глюков?
Скорей всего, так и есть, ведь большую часть прошлых суток я был не в адеквате, под действием неизвестных препаратов, потом опять же под действием лекарств, которые отправили меня в сон. Но отделаться от неприятного чувства не могу, а слова «Давай, сдыхай» так и лупят мозг.
Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы встать. Просто сажусь в кровати, приветствую родных, параллельно вглядываюсь в лицо брата.
— Ваган, как мой телефон оказался у тебя?
Он пожимает плечами, протягивает мне мобильный:
— Вот твой телефон, брат. Я в суматохе на автомате положил его себе в карман, а потом закрутилось. Забыл оставить его тебе, ты уж прости…
Я забираю телефон, кладу его на тумбу возле больничной койки, снова поворачиваюсь к Вагану.
Он смотрит на меня как обычно дружелюбно, при этом широко улыбается. Зубы у него белые-белые, такая улыбка а-ля рубаха парень. Но мне не хочется улыбнуться в ответ, наоборот — рука так и чешется дать ему в рожу.
Хочу прорычать: «Близко ко мне не подходи! Видеть тебя в своей жизни больше не желаю!»
Вот тебе и последствия глюков.
Не знаю почему, но я ему больше не верю. Совсем.
— Как ты, сынок? — спрашивает отец. — Лучше?
Мне намного лучше, да.
Я киваю, а потом снова устремляю взгляд на Вагана, который продолжает улыбаться.
— Скажи, брат, в твоем клубе посетителям часто подкидывают наркоту?
Как только это произношу, настроение в комнате резко меняется. Лицо отца перекашивает, впрочем Вагана тоже.
— Ты что такое говоришь? — хмурит брови он. — Не было такого!
— Тогда откуда в моем организме оказалась эта дрянь? — спрашиваю с надрывом. — Я не употребляю! В последний раз я ел и пил именно в твоем клубе…
— Ты уехал в четыре утра, что ты. Хочешь сказать, после у тебя во рту не побывало и маковой росинки? — хмыкает Ваган.
— Я выпил бутылку воды, — пожимаю плечами. — Купил ее запечатанную. Это все. О, еще стакан виски с тобой у меня дома. Ты наливал. Так что или меня отравили в твоем клубе, или это сделал ты у меня дома. Других вариантов нет, брат…
Я делаю особое ударение на последнем слове.
— Похоже, тебе вправду подсыпали дрянь в клубе, — цокает языком Ваган.
При этом смотрит на меня с большим сожалением, даже с долей вины.
— Сын, я думал, у тебя надежный бизнес, — скрежещет зубами отец. — А у тебя там людей травят, так, что ли?!
Ваган мгновенно переполняется праведным гневом, обещает нам:
— Я выясню, кто это сделал, и когда выясню, этот человек пострадает. Я вам это обещаю!
Не знаю отчего, но я ни на грош ему не верю.
Еще замечаю одну удивительную вещь.
Эмоции Вагана не натуральные.
Он будто просчитал заранее, каких реакций от него ждут в той или иной ситуации, и изображает их. По большей части перебарщивает, за доли секунд выдает нужные в кавычках мимику и жесты. Складывается ощущение, будто это не его чувства, а всего лишь роль.
А я ведь и раньше это замечал, но не придавал значения. Почему?
После того как отец с братом уходят, не забыв забрать с собой мать, я лезу в телефон, проверяю, не звонила ли Снежана.
И нет, она не звонила.
А с хрена ли ей звонить?
Расстались вчера хуже некуда. После такого она очень вряд ли мне позвонит.
С чего я вообще решил, что она даже чисто теоретически может сидеть в моей палате всю ночь? Глупо было предполагать такое хотя бы потому, что Снежана не знает, что я в больнице. Откуда бы ей было про это знать?
Она,
