— «Вот истинное богатство Церкви!» — воскликнула Терезия и хлопнула в ладоши. — О, как я люблю эту историю!
— Вот бы и другие папы да епископы, — пробормотал Иоахим, — любили ее так же. — Затем, увидев, что его услышали, он продолжил более страстно: — Помни, что Матфей писал про верблюда и игольное ушко! Однажды, о женщина умельцы могут сотворить особенно большую иглу. Где-нибудь в далекой Аравии может жить исключительно маленький верблюд. Однако если мы возьмем слова Владыки в их самой сути, то они в следующем: богатые властители и епископы — те, что пируют с ломящихся от яств столов и сидят своими задницами на атласных подушках, — не являются нашими нравственными поводырями. Взгляни, на простого плотника! И взгляни на Лаврентия, знавшего, в чем кроется, подлинное богатство, — в том, что не украдут воры и не истребят мыши. Блаженны нищие! Блаженны нищие!
Подобные восклицания привели орден Иоахима а жестов кую немилость. Конвенту алы отреклись от своих братьев, но спиритуалисты не держали языки за зубами.[50]Некоторых сожгли, другие бежали за защитой к императору. Как хорошо было бы, подумал Дитрих, совершенно ускользнуть от внимания. Он возвел глаза к небу, и что-то, как показалось, шевельнулось среди отбрасываемых свечами теней в балках и стропилах у окон на хорах. Птица, наверное.
— Но бедность, сама по себе не благодетель, — предостерег Терезию Дитрих. — Часто батрак в своей хижине больше любит богатство, чем щедрый и великодушный властитель. Желание, а не само обладание — вот что сбивает нас с пути истинного. В любом обладании есть доброе и дурное. — Прежде чем Иоахим смог оспорить эту точку зрения, он добавил: — Да, богатому трудней узреть Христа, ибо блеск золота ослепляет его глаза; но никогда не забывай, что грешит человек, а не золото.
Он повернулся к алтарю, чтобы завершить мессу, а Иоахим взял хлеб и вино с жертвенника и последовал за ним. Терезия передала ему корзину собранных ею трав и корений, и Иоахим также отнес все это к алтарю. Затем, получив несколько мелких распоряжений, Минорит встал в стороне. Дитрих широко развел руки и прочитал молитву над дарами:
— Oratio теа…[51]
Терезия восприняла это с той же простотой, с которой принимала все в жизни. Она добрая женщина, подумал Дитрих. Она никогда не была бы помещена в календарь святых, как и не поминалась бы сквозь столетия, подобно Лаврентию и Сиксту; и все же она обладала благородством духа. Христос пребывал в ней, поскольку она жила во Христе. Невольно он сравнил ее с распутной Хильдегардой Мюллер.
Церковные соборы постановляли, что священник должен повернуться к своей пастве спиной и не смотреть на нее через алтарь, как это делалось с ветхозаветных времен. Объяснялось это тем, что пастор и народ должны взирать на Бога совместно; предстоятель, стоящий поблизости, подобен полководцу, ведущему своих копьеносцев на битву. Некоторые из больших соборов уже развернули свои алтари, и Дитрих ожидал, что эта практика станет всеобщей. И все же как печально, если он не сможет взирать на мирских Терезий.
* * *
После всенощной, когда они возвращались к пасторату[52]при свете факелов, Иоахим заметил Дитриху:
— Какие прекрасные слова ты сказал. Я не рассчитывал услышать их от тебя.
Дитрих смотрел, как Терезия спускалась вниз по склону холма со своей корзиной трав, ныне освященных и потому готовых для приготовления бальзамов и мазей.
— Какие именно? — Он не ожидал похвалы от Иоахима, и комплиментарность первой фразы польстила ему больше, чем задела скрытая критика второй.
— Слова о том, что богач не может узреть Христа из-за того, что золото ослепляет его глаза. Мне понравилось. Я охотно повторю это сам.
— Я сказал, что труднее. Легко не бывает никому. И не забывай о блеске. Золото само по себе вещь полезная. Именно его блеск ослепляет иллюзорностью.
— Ты сам мог бы быть францисканцем.
— И сгореть с оставшимися из вас? Я простой епархиальный священник. Благодарю тебя, но я хотел бы оставаться вне всего этого. Кайзеры и папы подобны верхнему и нижнему жернову мельницы Клауса. Плохо очутиться между ними.
— Я нигде не читал, чтобы Спаситель восхвалял роскошь и богатство.
Дитрих поднял факел повыше, чтобы лучше видеть своего спутника.
— Я не слышал также, чтобы он предводительствовал бандами вооруженных крестьян, разграбляющих помещичьи дома!
Иоахим отпрянул от той ярости, с которой это было сказано.
— Нет! — сказал Минорит. — Мы не проповедуем это. Путь св. Франциска…
— Где ты был, когда «кожаные руки»[53]шли по Рейнланду, вешая богатых и сжигая их дома?
Иоахим воззрился на него:
— «Кожаные руки»? Ну, я был еще ребенком и жил в отцовском доме. «Кожаные руки» туда так и не дошли.
— Благодари Бога за то, что этого не произошло.
На лице монаха на миг отразилось странное выражение. Страх, но и еще что-то. Затем его лицо вновь стало непроницаемым.
— Бессмысленно спорить о том, что могло бы быть.
Дитрих буркнул, внезапно устав наставлять юношу, которому, должно быть, было восемь или девять лет, когда! чернь вершила свои бесчинства.
— Остерегайся, — сказал он, — выпускать наружу такие чувства, как зависть.
Иоахим двинулся прочь, но. обернулся, пройдя несколько шагов.
— Все равно это было хорошо сказано.
Он ушел, и Дитрих возблагодарил небеса зато, что юноша не задал ему тот же вопрос. А где был ты, Дитрих, когда здесь прошли «кожаные руки»?
Его внимание привлекло движение справа, но глаза были ослеплены ярким огнем факела, и все, что Дитрих смог заметить, — как из-за церкви выпрыгнула некая тень. Дитрих бросился к вершине холма, держа факел высоко над головой, чтобы осветить противоположный обрывистый склон, но увидел лишь колышащийся куст дикой малины и шум осыпавшегося вниз камня.
Вновь шевеление, на сей раз за спиной… Дитрих резко повернулся, уловив мельком блеск огромных светящихся глаз, затем факел был выбит из его рук, и священник повалился на землю. Он закричал, перекрывая хруст веток и шелест листвы от спасающегося бегством второго незваного гостя.
