не оберешься, поэтому я бреду дальше, подбирая оборудование, брошенное на полу. Почти всю лабораторию занимают столы, уставленные самым разным оборудованием, но есть здесь и полки, а на них — сотни мензурок, пробирок и колб, они слегка посверкивают в неровном полусвете. Я прохожу мимо пустых стекол к насекомым и рептилиям в спиртовом растворе — они меня одновременно и завораживают, и отталкивают. С виду ненастоящие, висят в жидкости без движения. Или, может быть, с виду слишком настоящие.
Смотреть на них легче, чем на птицу утром в аудитории. Могла бы и догадаться заранее: мыслям свойственно воплощаться. Я чуть поворачиваю голову и вижу. Самым уголком глаза.
Я всегда боялась мертвых существ, причем птиц — сильнее всех. Нет ничего страшнее создания, рожденного, чтобы летать, и скованного безжизненностью.
Я отворачиваюсь от белого силуэта и оказываюсь лицом к лицу с человеком. Вскрикиваю:
— Господи!
Рука взлетает к громко стучащему сердцу. Сквозь мрак меня рассматривает профессор.
— Вы — та девушка, которая сегодня выбежала из аудитории, — говорит он. Взгляд скользит к уборочной тележке у двери, возвращается ко мне. — Подойдите.
Я на миг замираю, а он берет меня за локоть и подводит к мертвой чайке. От его бесцеремонного прикосновения во рту пересыхает, однако я из тех людей, которым хочется быть отважными, и чужая отвага меня завораживает. А потом я смотрю на птицу и уже не думаю про его прикосновение, мысли иссякли, кроме одной, которая призывает поскорее уйти. Я двигаюсь к дверям, но он — что удивительно — хватает меня за предплечья и удерживает перед собой, очень крепко, удерживает меня прямо перед тем, чего я так боюсь.
— Не пугайтесь. Тут ничего, только плоть и перья. Он что, не знает? В этом-то вся проблема.
— Откройте глаза.
Я открываю, смотрю. Замершая птица глядит в одну точку. Перья чистые, гладкие. Глаза безжизненные. Она такая печальная и недвижная, что у меня сжимается грудь. Нежная и прекрасная — и от этого только хуже.
Профессор поднимает мою ладонь, подносит к трупику. Все бы отдала, чтобы до него не дотрагиваться, вот только я шагнула в мир сновидений и руками своими больше не распоряжаюсь. Подушечка указательного пальца легко-легко прижимается к краю оперенья на крыле.
— Кроющие перья, — произносит он негромко.
Он ведет по перу моим пальцем, вверх, до оставшегося оперения крыла.
— Маховые перья, рулевые перья, плечевые. — Палец переползает на тельце, к плечам, к шее. — Спинные, — бормочет он. — Затылок. — А потом по нежной округлости головы: — Макушка.
Он отпускает мою руку, и она падает. Тем не менее в этот тихий и невесомый миг мне хочется поднять ее снова, еще раз дотронуться до этого создания. Соединить кожу с ее перьями, вдохнуть воздух обратно ей в легкие.
— Сосуд столь же прекрасен, сколь прекрасна была жизнь, — говорит профессор.
Я возвращаюсь к яви:
— Вот как вы соблазняете студенток? Научными терминами в темной лаборатории?
Он удивленно моргает:
— Ничего подобного.
— Я не разрешала вам до себя дотрагиваться.
Он тут же делает шаг назад:
— Простите.
Пульс бухает, пылает огнем, хочется наказать его за то, что он застал меня врасплох, вот только мне нравится, когда врасплох, а вообще я в таком смятении, что мне делается противно, и я поворачиваюсь к дверям, не глядя на него.
— Не опаздывайте на занятия, — произносит он мне вслед, а я хватаю свою тележку и выталкиваю в коридор. Нет у меня ни малейшего желания еще хоть раз приближаться к профессору Найлу Линчу. Подбирает меня проржавевший фордик, внутри — две девушки. У меня свои правила, к кому подсаживаться, а к кому нет: никаких грузовиков, фургонов, легковушек, где один мужчина. Правило я учредила после того, как сдуру в четырнадцать лет забралась в панелевоз и водила средних лет приказал сделать ему минет.
К крыше привязаны две доски для серфинга, мое сиденье все в песке: девчонки — серферы. Они везут меня вдоль берега к югу, мы останавливаемся в хостеле, напиваемся до бесчувствия и рассказываем друг другу о своих страхах. Зовут девушек Хлоя и Меган, им нужны сильные волны. Снаружи, в белом небе, вольготно щебечут скворцы.
Я отправляюсь на поиски воды. Напасть на след удается быстро, достаточно почувствовать тягу. В сердце у меня вделан компас, он ведет меня не к истинному северу, а к истинному океану. Неважно, в каком направлении я поворачиваюсь, компас настойчиво меня подправляет. Низкий гул настигает меня, как и всегда, первым, а потом — запах.
Девушки шагают следом, я веду их к воде. Мы пьем красное вино, от него губы чернеют, я собираю химанталию — морские спагетти, — чтобы отварить потом в котелке и неопрятно слопать, хватая пальцами, прямо с огня. Пустые раковины отсвечивают серебром в лунном свете, из них складывается мерцающий след, за которым я должна идти, оставив за спиной тепло голосов и смеха. След ведет меня в воду, я раздеваюсь, ныряю, холод ножом впивается в легкие, смех птичьим криком вылетает наружу.
Именно с этой части побережья — оно называется Баррен — происходит мамина семья. Они сто лет жили здесь, где сланец серебрится на холмах. В шестнадцать я сюда вернулась, но никого не застала. Попробовала снова в девятнадцать. И вот еще раз теперь, в двадцать два. На этот раз я приняла решение ждать, сколько понадобится: сняла комнату в доме, где вскладчину живут студенты, нашла работу, и каждую свободную минуту провожу в библиотеке, пытаясь набросать свое генеалогическое древо. Это оказалось трудно, потому что очень у многих тут одинаковые имена, а я понятия не имею, к какой линии принадлежу и даже которая именно Ирис Стоун была моей матерью. Самое заветное мое желание: обнаружить хотя бы одного члена ее семьи, который покажет мне дорогу к ней.
На рассвете я наблюдала, как Хлоя и Меган сбросили мокрые купальники и ринулись в полосу прибоя, впечатали свои могучие тела в его челюсти.
За их гребками, подъемами, кручениями я могла наблюдать хоть весь день. Они хорошо знают океан, но то и дело ему противостоят. Они бьют его и молотят, не так, как пловцы: они рассекают его стены своим навощенным оружием. Это битва.
Я присоединилась к ним — без гидрокостюма, без доски, при мне только моя кожа. Океан смыл с меня все остатки горечи, возвратил свежесть. Выходя, я улыбаюсь так широко, что лицо того и гляди треснет. Мы все трое падаем на теплый песок; они расстегивают молнии друг на дружке, высвобождаются.
— Там девять градусов, — смеется Хлоя.
