для выделки деревянной посуды, для обработки кости и рога нужны были особые скребки — толстые, узкие, с крутым и крепким рабочим краем; для всяких мелких домашних работ требовались другие скребки — маленькие, круглые, с более острым лезвием, которым можно перерезать жилы, мясо, выскабливать и затачивать кость, кроить шкуру. Всем этим занимались женщины. Вот почему у эскимосов скребок до сих пор называется «женским ножом».
Есть скребки круглые, овальные, треугольные, обработанные тонкой ретушью не только по краю, но полностью, являя собой произведение искусства; концевые скребки на концах ножевидных пластин и вытянутых кремневых отщепов, а вместе с тем — боковые и угловые, каждый из которых имел свое назначение, подобно тому, как разнится внешне похожий, а на самом деле такой различный слесарный набор инструментов.
Вогнутые скребки — скобели — применялись для обработки древков стрел и их костяных наконечников…
Со скребками сравнительно просто. Еще проще со шлифованными орудиями. Правда, они попадаются намного реже, чем скребки, обычно разбитыми, но над их назначением не приходится ломать голову. Человек шлифовал два вида орудий, одинаково связанных с обработкой дерева, — долота и тесла. Оба они ближайшие родственники топору, в отличие от которого у тесла лезвие желобчатое, а у долота — скошенное, потому что они рубили волокна дерева не вдоль, на раскол, а поперек…
С самого начала истории, с того момента, как человек осознал себя человеком, идет непрерывный, все усложняющийся процесс материализации человеческой мысли, процесс ее воплощения в нечто конкретное, зримое, осязаемое: в орудия войны и труда, в предметы окружающего нас быта, в произведения искусства, здания, станки, машины, космические ракеты, в строки стихов, в звук и цвет, наконец, в те электронные системы, имитирующие структуру нашего мышления, в которых накопление и обработка информации происходит неизмеримо более сложным путем, но в конечном счете по тому же принципу, как человек создавал свой первый топор…
За окном моросит, лес стоит намокший и бормочущий, напряженный в своем буйном весеннем порыве, который все сдерживают и сдерживают холода и этот неспешный, мутно-повествовательный дождь.
Мы разбираем первые находки, описываем их, зарисовываем, заносим в опись, посмеиваемся друг над другом, над дождем, над задержкой в работе, уверяем, что дождь — это к лучшему, что он «земле нужен», и копим, взращиваем в себе одерживаемое природой напряжение весны, которое должно разрешиться в первый же солнечный день зеленым взрывом пухнущих клейких почек…
11
Такое солнечное утро, такая неожиданная теплынь разлита в воздухе, так самозабвенно выводит сегодня трели скворец на березе, что решаем: ехать на Сомино озеро!
Удочки, рюкзаки… Саша кладет в рюкзак хлеб, круто сваренные яйца, бутылки с парным молоком, которые уже налила и заткнула скрутками из газет заботливая Прасковья Васильевна. Вадим переворачивает за домом слежавшиеся за зиму пласты мокрой, прелой под навозом земли в поисках первых земляных червей: мотыль давно кончился.
Последним вытаскиваем из дома мотор с бензиновым баком.
Совсем незаметно, за какую-то неделю, наша новенькая «Москва» стала полноправным членом экспедиции — несколько капризным, тяжеловатым, но работающим на совесть.
Чтобы накормить ее ворчащую, попыхивающую дымом утробу, мы отправляемся за бензином и маслом, а вернувшись, рубим на ступеньках крыльца из гвоздей злополучные шпонки. Самодельные с успехом заменяют фабричные: они мягче, легче срезаются, и меньше опасений повредить винт о корягу или подводный камень…
Лес зеленеет на глазах. Он наверстывает упущенные дни. С каждой минутой кружевная зелень сверкает на солнце ярче, сочнее, и, приостановившись, кажется, что явственно слышишь тихий треск лопающихся почек и шорох расправляющихся листков.
Уложены в нос лодки продукты, прикрыты плащами рюкзаки. Вадим подсовывает туда же консервную банку с сизо-лиловыми, переливающимися на солнце перламутром, еще сонными от холодов червями.
— Трогай!
Кренясь и скользя, убегают назад отражающиеся в воде берега. Река встает перед лодкой то кустами, то невысокими осыпающими песок обрывами, с мостками, примкнутыми к ним лодками, нависающими над водой сарайчиками, разворачивается то влево, то вправо широкими спокойными плесами.
Эта часть поселка протянулась вдоль реки к Польцу сравнительно недавно, уже в послевоенные годы. А до того на правом берегу Вексы шумел и колыхался дремучий бор, сведенный под корень каким-то особо ретивым хозяйственником, и М. М. Пришвин, подолгу живший здесь, любивший этот лесной и озерный край, немало написал писем в различные инстанции, возмущаясь насилием над природой. Хозяйственника наконец убрали, переведя на другое место, где еще был лес. А здесь вместо леса вырос поселок. Одним из первых поставил здесь свой дом наш хозяин, несколько лет подряд корчуя в одиночку пни, проводя канавы, осушившие луговину у реки, и расчищая кустарник…
Последний поворот. Из-за кустов лодка вырывается на гладкий, все расширяющийся плес перед усольской плотиной.
Поселок на правом берегу, Усолье — на левом. Черные вековые избы, редкие ветлы над рекой за плотиной, лодки, по три, по четыре приткнувшиеся к вбитым в берег рельсам, мостки. Древнее, как Русь, село, выросшее в незапамятные времена у маленьких соляных источников, «у соли».
Соль была дорога. Соль привозили из Крыма и с Белого моря. Во времена Московской Руси на счету был каждый соляной источник. Возле него вырастали села, ставились варницы — помещения с печами, в которые были вмазаны огромные сковороды-црены, где медленно выкипал, варился соляной раствор. Для добычи раствора рылись глубокие колодцы, в которые опускались и забивались еще глубже массивные деревянные трубы, составлявшиеся из двух половинок выдолбленных древесных стволов, стянутых железными обручами. По таким трубам и качали раствор. Остаток одной из них, найденный здесь же, хранится теперь в переславском музее.
Первые письменные сведения об Усолье как дворцовом владении относятся к началу XV века. Уставной грамотой 1555 года Грозный пожаловал было усольцев правом самоуправления, но вскоре отдал село, правда, без соляных варниц, переславскому Данилову монастырю, а варницы — Троице-Сергиевой лавре. В XVII веке, после Смутного времени, когда «животы (скотину) пограбили у них воры литовские люди», как писали в челобитной усольцы, захирело, заглохло соляное производство. Пашенные крестьяне сидели на земле, остальные занимались торговлей «с возов и походячим торгом», бондарным делом и рыболовством. От прежних двух посадов по обеим сторонам реки сохранился только один, и в память о соляном промысле торчит над рекой, словно прыщ, крутая Козья горка, сложенная отвалами из шахт. За Козьей горкой растянулись огороды подсобного хозяйства торфопредприятия.
Плотина — самое трудное место на реке: лодку надо перетаскивать через дамбу.
Из-за плотины, из-за построенной в начале века усольцами водяной мельницы, полусгнившие сваи которой еще можно видеть возле усольского берега, у крестьян шла долгая тяжба с переславскими
