члены фамилии, семьи, обитатели Дома, но потом запечатленные на фотографических карточках люди начинали оживать. Происходило чаемое воскрешение из мертвых, и сбывалось реченное через пророка.
Андрей Битов вспоминал: «В общем, я всегда искал ее (фамилии) корни, но Битовых почти никогда не встречал. И тут вдруг по соседству с Анапой обнаружил целый аул с 200-летней историей, набитый Битовыми. Оказалось, что они – черкесы… Я, например, знаю, что я до пятого колена в роду Битовых. Это черкесы. Битов – такая русская фамилия, которой нигде нет. Есть Батов, Бытов, Бутов – все время меня путали. А оказалось, в пушкинские времена еще спасли от национальной грызни и вывезли ребенка малого. Это был Яков Битов, или Якуб, сын Бита. А он уже своего сына называет Иваном и получается Иван Битов, а там уже нечего делать. И вся линия баб пропадает, поскольку у нас она не запоминается, по мужской линии дается отчество…
По внешнему виду я и сам родился азиатом… По рассказам мамы, профессор (Морев или Мориц?), принимавший ее (мои?) роды, спросил не без ехидцы: “Ольга Алексеевна, я забыл, разве ваш муж нацмен?”. (Вот отголосок “дружбы народов”! Нацмен – это не преждевременное влияние английского, это аббревиатура “национального меньшинства”. – М. Г.)… У нас абсолютно русская семья, традиционная петербургская, в нескольких поколениях, где было много врачей… Мои деды все перемешались с петербургскими немцами, и поди найди вот эту каплю Битову».
Отец, Георгий Леонидович Битов, этой последней каплей для Андрея и стал.
Читаем в дневниках Ольги Алексеевны Кедровой: «После свадьбы, отпразднованной у мамы на 8-й Советской, утром по Невскому, на извозчике, мы ехали на Казанскую (Плеханова) и кем-то из Гориных сослуживцев были засечены. За прогул Горя получил выговор в приказе, но встречен был поздравлениями сослуживцев. В доме 6 на Казанской у нас было две комнаты (спальня и столовая), окнами и в Зимин пер., и на Казанскую, а еще кухарка Настя. Поразилась я: невероятным количеством шапок на полке в шкафу, привычкой пить воду из горлышка графина и есть стоя; забрасыванием на печку воротничков, если оказывались без пуговицы. Белье из шкафа, неизменно, доставалось левой рукой, правая, обязательно, была в кармане.
В мое рождение мама привезла мне чайную чашку, с клубничным вареньем. Меня не было дома, и Горя все варенье съел сам (я очень тогда обиделась)…
В квартире на Казанской Битовы поселились, когда у них отобрали казенную, при фабрике, а хозяин, уезжая в Швейцарию (на время как тогда думали), оставил ее, с полной обстановкой, Гориному отцу, как управляющему. В письменном столе Горя нашел толстенное обручальное кольцо, хотел его продать, но по дороге потерял… Обратно к маме мы переехали, когда умерла Мариша».
И вновь эпизод, пройти мимо которого невозможно – известный по роману «Пушкинский дом» как «эпизод с кольцом». Раздел второй «Герой нашего времени», глава «Фаина»: «Он вернулся и в тупости сидел на диване, открывал и закрывал сумку – щелкал замком. Наконец заглянул внутрь: пудреница, огрызок карандаша, платочек… Завязан узелком. Развязал узелок и обнаружил кольцо. Вспомнил, как она тихо сняла его с пальца. Примерил. Оно не лезло ни на один палец. “Ну и что же, сама говорила, что оно стоит пятьсот рублей – как-то сухо подумал он, – мы можем три раза сходить в ресторан, – прокрутилось в нем безучастно, как в арифмометре. – Что же я могу поделать, раз у меня нет денег…” И он сунул кольцо в карман. Завязал обратно узелок на платочке. Закрыл сумочку. Отнес ее и задвинул за настольную лампу. Отойдя, еще раз посмотрел – точь-в-точь. Уселся ждать, странно спокойный…
В скупочном пункте приемщик повертел в руках кольцо и сказал: “Пятьдесят рублей”. – “Нет, пятьсот!” – чуть не закричал Лева. “Нет, не может быть! Жулик, ну, конечно, старый жулик!”
И он мчался в другой пункт. В другом пункте был уже не приемщик, а приемщица; она бросила кольцо на весы, такие точные весы (“Ну, конечно же, тот был жулик, – радостно подумал Лева, – даже не взвешивал!”); приемщица тщательно, без конца подталкивая нежную гирьку, взвешивала, потом щелкала на счетах – у Левы все сжалось и замерло внутри. “Сорок девять рублей”, – наконец сказала она.
Он остолбенело стоял, держа перед собой кольцо, и оно тускнело на глазах. “О Господи! медяшка!” – воскликнул он и в сердцах чуть не выбросил в урну, но что-то вдруг, какая-то неясная мысль остановила его…»
Сакральный предмет становится средоточием страстей, и читатель не может знать, что восторжествует – правда или кривда. Более того, не знает этого и сам автор, потому как порок таится во всем, он где-то рядом, он кроется в мелочах, и ему (автору) лишь остается следовать за текстом, уверовать в него, потому что он изначально нравственен и праведен.
На самом ли деле Горя потерял тогда кольцо, ведь он не мог не знать, кому оно принадлежит, и, совершив первый шаг, взяв чужую вещь, решился ли на второй – продал ее?
Так и Лева Одоевцев из «Пушкинского дома», оказавшись наедине со своим знанием (он украл кольцо Фаины), единственными свидетелями своего поступка сделал своего двойника и свою совесть. Но если договориться с двойником еще возможно, то совесть в этих переговорах оказывается «бесперспективным» звеном.
Итак, с искушением или с гневом не совладал Лев Николаевич Одоевцев?
С искушением или с удалью не совладал Георгий Леонидович Битов?
Да и можно ли вообще с ним (с искушением) совладать?
Автор дает на этот вопрос неожиданный ответ: «От искушения ведь и можно лишь выкрутиться, преодолевать – нельзя. Преодолевать – потерпеть поражение, потому что признать. Не признать искушение – победить его! И в Писании так!.. И взалкал Иисус не от долготы сорока дней, а от окончательной готовности исторгнуть сюжет, уже не интересующий его. Ведь ни одного испытания не выдержал Он, не хотел выдерживать – все отверг: и превращать камни, и прыгать на них, и владеть ими. Вот эта-то невнимательность к искушению, бережливость ненапрасных сил, нежелание демонстрировать силу – и была уже зрелость и сила Христа, чтобы можно было уже идти к людям, не желая себе. Нет другого способа преодолеть искушение – лишь не увидеть его!»
Отвернуться, отвратить взгляд, отвести его, сделать вид, что ничего не произошло, затомиться совершенно при этом и определить свое состояние в данном случае по-пушкински – «то ревностью, то робостью томим». А еще попытаться скрыть от себя самого самого себя. Ведь попытка – не пытка, как известно…
В своих воспоминаниях о муже Ольга Алексеевна Кедрова замечала: «Бедный, он всегда хотел что-то утаить. А я никогда не копалась в подробностях его личных дел.
