волосы слиплись от пота, губы покрыты какой-то коростой, чудовищная худоба делала спящего похожим на скелет.
— Что с ним? — ужаснулась Юлька — Он болен? Ему скорую надо вызвать!
Юлька выхватила телефон. Я не успел её заранее предупредить, что в Заброшенке нет сигнала.
— Влад, надо скорее ехать за помощью, ты же видишь, человек погибает!
— Никакая помощь сюда попасть не сможет, — сурово объявила Домуша. — И разбудить его тоже никто не сможет, потому что его душа уже у Бабая, а оттуда выхода нет. Двадцать годков, как лежит тут этот Терёшка, сосед Парашеньки моей, да видно недолго ему осталось. Вон, совсем квёлый.
Мы покинули этот дом и перешли в следующий. Картина была та же, только здесь было двое: мужчина и женщина. Женщина плакала во сне, а мужчина, широко открыв рот, кажется, кричал. Только беззвучно. Зрелище было ужасным.
Мы обходили дом за домом, и везде одна и та же картина. В некоторые избы Домуша нас не пустила.
— Там уже всё закончилось. Незачем вам на это смотреть…
Подавленные и оглушённые, вернулись мы на свою кухню
— Ну, убедились? — строго вопросила Домуша.
— Ужасно! — откликнулась Юлька. — Только непонятно, что здесь случилось? Инфекция какая-то? Или излучение? Или отравились все чем-то? Нужно в разные инстанции обратиться, чтобы срочные меры приняли. Ну, и всех этих спящих в больницы забрать. Вдруг кого-то ещё спасти можно?
— И снова ничего не уразумели! — сокрушённо прошептала Домуша. — Слушайте. Всё расскажу. Аккурат вскоре после того, как Параскева померла, стали Брошино сносить. Заброшенку нашу хотели туда же. Но случилось так, что выиграл нашу деревеньку Бабай…
— Как, выиграл? — перебил я.
— Обыкновенно, в кости. Так вот. Выиграл, и решил здесь место такое устроить, чтобы страхи в души людей напускать. И души от этих страхов и ужасов таять и дымиться начинают, а он этот дым вдыхает, как, к примеру, когда люди куревом дышат. И ничего ему другого, кроме как дыма от душ, страхом отравленных, и не надо. Это ему и еда, и питьё, и всякая радость и удовольствие. Но не всегда люди боятся, не всегда дурные сны видят. Теперешние люди, почитай, вообще ничего не боятся, или думают, что не боятся. Вот и сделал Бабай из нашей деревеньки вроде как теплицу, в которой стал страхи выращивать. Люди для него — примерно, как грядки. Перво-наперво опустил он на нашу деревню невидимость. Не мог сюда никто проникнуть, кроме тех, на кого он свою меточку поставил. А поставил он её на всех жителей деревни: и на местных, и на дачников. Вот все живут и радуются: Брошино снесли, а про них вроде как забыли. Бабай-то не сразу разбойничать начал. Никто особо друг за другом не следил. Если кого из соседей не видно, ну что же, может в город человек перебрался. Некоторые, и впрямь, уехали, у кого в городе жильё было. И многие из наших, из домовых, то есть, Бабая испугались, свои дома побросали и в город за хозяевами увязались. Другие в лес сбежали, в лесовиков перекинулись. Только я одна никому не нужна оказалась. Хозяев не было, в лес я было сунулась, но быстро поняла, не смогу я там жить. Люблю я мой дом! Так и жила в подполе и потихоньку за всем наблюдала. И видела, как то один сосед перестал из дома выходить, то другой. Понимала я, что это проделки Бабая, а что я могла сделать? Ему со мной расправиться — легче, чем человеку чихнуть. И вот не осталось ни одного живого человека в Заброшенке. В каждой избе — навсегда заснувший, а то и вовсе дышать переставший. Выдышал, стало быть, Бабай его до самого донышка. Уж как я не пряталась, а не утаилась. Заявилась ко мне одна ужастея, спрашивает: «Где твои хозяева?». «Померла, — говорю, — хозяйка моя». «А наследники есть? Мы тогда им пропуск в Заброшенку выпишем». И ухмыляется. «Нет, — говорю, — наследников». «Ну нет, так будут! Не гоже твоему дому без спящего стоять! Владыке нашему, да и нам чем-то питаться надо!» И убралась. Вот тебя и нашли. А ты ещё и невесту притащил! Скажи, спрашивал тебя Бабай про невесту?
— Спрашивал, — признался я.
— Вот видишь. У него на всё расчёт есть. Сразу двух поймал. Он, вишь, как действует: засыпает человек в этом месте, а ужастеи, прислужницы Бабая то есть, в сокровенных уголках его души выискивают, чего он боится больше всего. И начинают его во сне по его страхам водить. И так закруживают, так заматывают, что человек не может из этого сна выбраться, а Бабаю только это и надо, это ему в удовольствие.
— Это безобразие! — возмутилась Юлька. — Ну, уедем мы, а с остальными, ну с теми, кто жив пока, что будет? А с вами?
— Спящие перемрут потихоньку. А меня… меня Бабай, думаю, накажет за то, что я всё вам открыла. Ужастея грозилась, меня предупреждала, — и Домуша расплакалась.
Юлька бросилась к ней.
— Ну, не плачьте, не надо! Мы обязательно что-нибудь придумаем! Правда, Влад?
Я неуверенно кивнул. Вообще-то, я слабо понимал, что тут можно поделать.
— Вы не знаете, есть хоть какой-то способ прекратить это безобразие? — Юлька горела праведным гневом.
— Есть-то есть, да не сдюжить вам…
— Это мы сами решим, сдюжим или нет. Расскажите.
— Ох, и не знаю… Я же потом себя весь век корить буду, что вас к погибели подтолкнула.
— Расскажите. — в голосе Юли было нечто такое, что Домуша принялась за рассказ.
— Бабая надо там, во сне найти и сказать, что его власть кончилась. Для этого надо прийти к нему с силой и бесстрашием, а не как другие души, которые он кошмарами одурманил. Попасть в царство Бабая можно только на третью ночь. Столько, стало быть, путь к нему длится. Почти никто уже после самой первой ночи не просыпается, а уж после второй — и вовсе никто. Но средство есть Два помощника нужны человеку на этом пути: один — наяву и один — во сне. Знаете ведь, если человеку что-то дурное снится, и он во сне плачет и кричит, то его разбудить надо, и кошмар развеется. Но здесь не так, здесь будить нельзя, иначе путь во сне прервётся. А его надо до конца пройти. Но с явью связь нельзя прерывать. Поэтому рядом со спящим должен человек сидеть и спящего за руку держать. И при этом помощнику ни на секунду заснуть нельзя, и руку отпускать нельзя. Это исполнить бы было легко, но Бабай к таким
