жарить этого паршивого попугая даже без соли!
— Сейчас у нас конец октября, — сухо отвечал Маклай. — Мы живем здесь больше года. Наших припасов хватило всего на два-три месяца. Вы сами это великолепно знаете, Ульсон, и каждый раз вы просите у меня то муки, то сахару, то масла, то соли. Как вы думаете, Ульсон, уж не прячу ли я это все у себя под подушкой и не закусываю ли я этим, когда вы спите?
— Я был бы идиот, если бы думал это! Разве я не вижу, как вы живете и чем вы питаетесь? Разве вы не ели вчера сырого краба? Вы — ученый человек, знаменитый путешественник, и… сырой краб! Фу!
— Почему же мне не есть сырых крабов, если их едят папуасы?
— Папуасы!..
И Ульсон сделал такую гримасу, будто ему дали понюхать что-то очень и очень противное.
— Ульсон! Если вы не хотите со мной ссориться, — твердо говорит Маклай, — бросьте эти ужимки и гримасы, когда вы говорите о папуасах. Папуасы ничем не хуже нас. Они меньше знают, это так. Их называют дикарями, — ну что ж, согласимся и с этим. Но этого еще очень мало, чтобы вы морщили нос и кривили губы. Вот вы прожили здесь столько времени, а знаете ли вы, как живут папуасы?
— Очень мне надо! — упрямо отвечал Ульсон. — Довольно и того, что я вижу каждый день этих красавчиков.
— Красавчики они или не красавчики, это совершенно не важно. Важно то, что они живут лучше нас. У них нет жрецов, которые их обманывают, богатых, которые их притесняют. Все, что у них есть, они делят между собой. Они справедливы и добры!
— Добры! Папуасы! Людоеды!
Возмущенный Ульсон с таким ожесточением кидается на бедного полуощипанного какаду, как будто перед ним уже не какаду, а самый свирепый и кровожадный людоед.
— За весь этот год я не видел ни одного случая людоедства, — так же твердо заявляет Маклай. — Может быть, это и бывает во время войн, — не спорю; но эти случаи становятся все реже и реже…
— Да, кстати, — заявляет с самым невинным видом Ульсон. — Помните, Туй взял у нас топор? Он обещал, что вернет его на другой же день, и вот…
Маклай нагибается к ящикам и вытаскивает из-за них топор.
— Этот? — спрашивает он и пристально смотрит на Ульсона.
У Ульсона сначала краснеет шея, потом уши и наконец все лицо, до самого лба, — до самых светлых его волос.
— Ах, в самом деле! — удивляется он. — И как это я забыл?
— Вы ничего не забыли, — холодно говорит Маклай. — Вы просто хотели сказать плохо о Туе. Вы — настоящий европеец, Ульсон. Цветные для вас или рабы, или врожденные преступники.
— Очень мне нужны ваши цветные, — бормочет Ульсон и принимается ощипывать какаду.
Он делает вид, что ему сейчас совсем не до Туя и не до возвращенного им топора.
Он стоит несколько секунд молча и потом спрашивает Маклая очень вежливо и скромно, — как должен, по его мнению, спрашивать своего хозяина хорошо воспитанный европейский слуга.
— Так как же прикажете подать эту дичь — в жареном или вареном виде?
— Я приказываю вам оставить меня в покое! — рычит взбешенный Маклай и поворачивается к нему спиной.
На охоту!
Маклай рассматривает свои башмаки и тихо насвистывает под нос.
Печально! Каблуки сбились совершенно, на подошве здоровенная дырка, из носков вылезают пальцы. А это последняя пара!
Но еще досадней, что кончается хинин. Вот без хинина будет действительно плохо. Бороться с лихорадкой с каждым днем становится все труднее и труднее.
Уже и теперь Маклай чувствует ясно, как слабеют его силы. Трудно подниматься в гору, трудно быстро двигаться, трудно даже нести за плечами нагруженную сумку.
Все чаще и чаще приходят минуты, когда хочется лежать, не двигаясь, не разговаривая, вот так, как по целым дням лежит теперь Ульсон.
Нужна вся воля, чтобы победить это желанье. И Маклай побеждает его.
По ступенькам крыльца топают босые ноги.
— Маклай! — слышен голос Туя. — Завтра в Гарагасси будут жечь «унан». Бери свое табу. Огонь погонит свиней. Ты будешь убивать свиней своим табу.
Маклай быстро всовывает ноги в свои стоптанные башмаки.
«Что это такое „унан“? — соображает он. — Ах, это трава в человеческий рост. Папуасы зажигают траву, — огонь пугает животных, и охотники убивают зверей. А „табу“ — мое ружье! Они просят, чтобы я помог им в охоте! Надо помочь!»
Башмаки зашнурованы. Маклай отворяет дверь и выходит на веранду.
Туй стоит перед ним, торжественный и нарядный. За ним жмутся его сыновья.
Он протягивает Маклаю, как всегда, левую руку и потом обнимает его за плечи.
— Пойдем с нами, Маклай, — говорит он. — Наши женщины и дети хотят мяса. Помоги нам убить тиболя. Помоги нам убить дикую свинью.
— Хорошо, — просто отвечает Маклай. — Я пойду с тобой, Туй.
Из хижины слышны проклятия Ульсона:
— Я умру один, вы опять уходите в горы?
Маклай терпеливо поправляет подушку Ульсона. На опрокинутый ящик, служащий ночным столиком, он ставит стакан крепкого чаю, кладет несколько бананов, несколько плодов таро и порошок хинина.
— Вам уже лучше, Ульсон, припадок проходит. Я принесу вам мяса. Это подкрепит вас.
— Мясо — это хорошо, — соглашается Ульсон. — Я с удовольствием съем котлетку… Идите, только возвращайтесь скорей!
Туй идет впереди быстрыми и легкими шагами. Маклай старается не отставать, но звон в ушах и легкое головокружение мешают ему. Он наклоняется к ручью, черпает холодную воду, смачивает виски и темя. Так будет легче.
Держась за траву и цепляясь за кусты, Маклай, Туй, Бонем и Лялай спускаются по крутому склону вниз. Откуда-то издали доносится мощный шум реки.
— Большая вода, — говорит Туй и ведет Маклая между папоротниками и тростниками.
— Мы перейдем здесь, — говорит Туй и протягивает свое копье Маклаю.
Переходить трудно. Вода сбивает с ног; разбиваясь о камни, она обдает дождем брызг лицо и плечи, слепит глаза мелкой водяной пылью.
— Держись крепче! — кричит Туй.
Голос его теряется в шуме реки. Но Маклай знает и сам, что держаться надо крепко.
Еще два-три усилия, и они на берегу. Новый подъем. Хватаясь за корни, Маклай и Туй лезут на крутой холм. На вершине опять трава, унан, опять жара от палящего солнца. И снова подъем. И долгий, долгий путь…
— Сейчас будет Теньгум-Мана, — говорит Туй. — Если хочешь, отдохни. Вот саговая пальма. За пальмой — сахарные тростники. Там работают женщины. Иди смело, на всем берегу больше не боятся Маклая.
Маклай опускается на землю под
