голове.
— Куда это ты собралась?
— В город, насовсем. Я уже и дом продала, и скотину, и всё имущество.
— О как! — удивился ведьмак. — А почему?
— Не могу я здесь жить… Всё мне Катю напоминает. Да и ничего меня больше в Киселихе не держит. Я всё сделала, что хотела. Чары твои как надо сработали: я и глаза отвести смогла, чтобы незаметно к Бучалиным шмыгнуть, и в крынку зелье вылила.
— Ещё бы не сработало! — усмехнулся Ефрем. — Я зелье по своему рецепту проверенному делал. А глаза отвести, так это и вовсе просто. Кстати, а что с теми-то стало? Я уезжал ведь.
— С глазами? — недоумённо спросила Евдокия. — А, ты про этих…
Слово “эти” женщина произнесла как сплюнула: с омерзением и злостью.
— Тимошку в суд да на каторгу, пусть теперь мучается, что своими руками брата ни за что убил. Ванька в земле гниёт, а Сёмка жив, но головой повредился. Теперь дурак дураком, мычит да слюни пускает.
— А ведь третий-то был ни при чём, — с укоризной сказал Ефрем. — Несправедливо это.
Глаза Евдокии зажглись свирепым огнём, она зло прищурилась и глянула на ведьмака, как плетью наотмашь хлестнула:
— Сам виноват, нечего дружбу водить с кем попало! Все они виноваты, все! Вся Киселиха! Слышали, ведь точно слышали, как Катя кричала, как эти двое в избу ломились. Но никто не вышел, не заступился, даже не спросил ничего! Сволочи трусливые! Зато слух пустили, что Катька моя гулящей была. Бабы её тело мыли перед похоронами и на ляжках ссадины увидали, ну и пошли языком трепать, мол, блудила Катька, как кошка, аж ноги в кровь стёрла. Я двум вяжихвосткам*** космы-то повыдергала, а толку… За спиной всё одно шептаться будут. Будь моя воля, сожгла бы всю Киселиху к чертям собачьим! Чтоб им всем!..
— Ну, ну, чего ты! Оставь, Дуся, пустое ужо. Мы с тобой правду знаем, а остальным в башку не вложишь. А рассказать — не поверят, да и опасно это. Ты же всё понимаешь.
Евдокия в ответ только тяжело вздохнула. Повисло неловкое молчание. Женщина переступала с ноги на ногу, покашливала и дышала на озябшие пальцы. Ефрем с сосредоточенным видом разглядывал носки своих сапог. Наконец он нарушил неловкое молчание:
— А почему ты не к родне какой-нибудь, а в город? Там, Дуся, жизнь дорогая и непростая. Люди там совсем по-иному живут.
— Ну и что? Баба я крепкая, к работе привычная. Нешто не проживу как-нибудь? Мне много не надо, хлеба, водички да уголок, где поспать. А родни у меня нет. Одна я на свете… Были мы с Катей, как две веточки, а теперь… Я совсем одна, как вооон тот листок, что с ветки сорвало. И, как он, лечу теперь, куда ветер несёт…
— И куда же тебя несёт? В Рыбинск?
— Бери выше — в Ярославль! — усмехнулась Евдокия. — Чай, в губернском-то городе найдётся для меня местечко.
— В сам Ярославль, говоришь…
Ефрем задумался. Он почесал бороду, потом нос, размышляя о чём-то. Женщина выжидательно смотрела на него.
— Есть у меня в Ярославле одна знакомая, — сказал ведьмак, задумчиво покусывая ус. — Она швеёй в портняжной мастерской на Борисоглебской улице работает. Там ещё вывеска красно-жёлтая. Придёшь туда и передашь ей письмо от меня. Она поможет жильё найти или работу, хотя бы на первое время. Ты же шить умеешь?
— Какая ж баба не умеет шить?! — удивилась Евдокия.
— Ну вот и хорошо. Подожди, сейчас я записочку нацарапаю.
В сумке у ведьмака как раз нашёлся карандаш и листок бумаги. Присев на корточки и положив на колено сумку, Ефрем разложил на ней листок и стал писать. Евдокия благоговейно наблюдала за тем, как на бумаге появляются буквы и складываются в слова. Этот процесс казался ей таким же волшебством, как и сами собой взлетающие комья земли — Евдокия была совсем неграмотной.
Наконец ведьмак закончил, по-хитрому свернул письмо, пошептал над ним и приложил большой палец, будто ставя печать. Встряхнул письмо и протянул его Евдокии:
— На, спросишь швею Елизавету Ивановну Мокину и отдашь ей. И обязательно скажи, что ты от меня. Поняла?
— Да. Ефрем, а эта Мокина… она кто? Ты её откуда знаешь? — и в голосе женщины прозвучали едва заметные нотки ревности.
— Да так, — махнул рукой ведьмак. — Лизка на картах и на кофе отменно гадает, через это и познакомились.
Евдокия кивнула, а Ефрем подумал, что если у неё и в самом деле есть слабенькие колдовские способности, то тогда гадание на картах — самое подходящее занятие. Как раз Лиза Мокина и научит.
Вдруг издалека послышался звук тележных колёс. Кто-то ехал на мельницу и скоро должен был появиться из-за поворота дороги.
— Пора мне! — заторопилась Евдокия. — Спасибо, Ефрем Захарович, за всё: за заботу твою, за помощь. Век благодарна буду!
И она низко, до самой земли, склонилась перед ведьмаком.
— Это ещё зачем?! — засмущался тот. — Вставай! Я ж не барин, спину передо мной гнуть. Тем более ты мне заплатила.
— А ты сделал больше, чем просто за деньги, — улыбнулась Евдокия. — Вот, возьми. Это мой тебе прощальный подарок.
Она протянула ведьмаку продолговатый тканевый свёрток. Ефрем взял его и вздрогнул. От свёртка тянуло волшбой. Слабенькой, не сразу заметной, но всё-таки довольно стабильной. И какой-то чужой, непонятной. Ничего такого Ефрему раньше не встречалось!
— Что это? — спросил он внезапно охрипшим голосом.
— Трубка курительная. Она очень старая и, наверное, турецкая. Помнишь, ты спросил про ведьм и колдунов у меня в семье?
— Ага.
— Не знаю, была ли взаправду та ведьма-турчанка. Может, и нет. Но когда я разбирала всё барахло перед продажей дома, то нашла эту трубку. Она была спрятана в стенке самодельного старого кувшина, представляешь? Тайник это был. А там — монеты чужеземные и вот трубка. Хочу её тебе подарить… Обо мне на память.
— Спасибо.
С большой осторожностью ведьмак убрал подарок в карман, решив разобраться с его странной волшбой позже.
Из-за поворота показалась телега. Её тащила смирная гнедая лошадь, а на облучке телеги сидел мужичок в драном тулупе.
— Прощай, Ефрем! Спасибо за всё! — затараторила Евдокия. — Может, когда и свидимся ещё… Прощай!
Она рванулась к ведьмаку, крепко его обняла и, разомкнув руки, тут же исчезла в кустах.
— Прощай, Дуся! — запоздало отозвался Ефрем. — А лучше бы: до встречи…
Краткий миг он ещё постоял на дороге, глядя на кусты, в которых исчезла
