как детская погремушка.
— Вы зря не надели платья, — бросил Ёши деланно-безразличным тоном, когда машина вырулила на набережную.
— Я не ношу платьев, — повторила я, чувствуя себя дурочкой.
Он пожал плечами. Ёши смотрел в окно, отвернувшись, как будто видеть кольчугу ему было противно.
— Вы могли надеть брючный костюм. Или вам нравится мне хамить?
— Не понимаю, о чём вы.
Нахамить хотелось нестерпимо. А также велеть Крошке отстричь ему голову, а труп вышвырнуть из машины. С гибелью последнего Се его половина острова так или иначе перейдёт Бишигам; правда, будет большой скандал, а меня, наверное, отлучат от Рода.
— Я дал вам денег на приличную одежду, — так же невыразительно сказал Ёши. — А вы что, предпочли их скурить?
— Я потратила их на ремонт, господин Ёши. Видите ли, вы забыли подписать чек и сообщить мне, что это был целевой транш.
Ёши закатил глаза и проговорил сквозь зубы:
— О, Тьма.
Мы проехали мимо храма двоедушников; там на куполе висели, немного раскачиваясь на ветру, люльки с рабочими. Всё вокруг звенело и скрипело металлом. Справа густо плескалась тёмная вода реки, но между мной и ею была мрачная фигура жениха, и я предпочла отвернуться в другую сторону.
Однотипные каменные домики сливались в один зыбкий страшноватый дом, как отдельные кадры склеиваются в фильм, — и от этого что-то у меня внутри мягко, будто плача, звенело.
Я обернулась украдкой на Ёши, но он так и смотрел в своё окно, и только блестящие бусины, вплетённые в волны волос, немного раскачивались, отзываясь на движение автомобиля. Я отвернулась тоже, прикрыла глаза и пропела одними губами:
Весны не бывает.
Придумали люди,
Как будто зима доводима до края.
Весны не бывает,
И сон беспробуден.
Над стылой рекой ни души, кроме чаек.
У растянутого нитями вантов моста машина повернула и въехала в охраняемый каменными псами двор. Ёши завозился, собирая свои халаты, и я вышла первой, слишком громко хлопнув дверью.
— Мастер Пенелопа, — учтиво склонила голову церковница. — Господин Ёши. Мы ожидали вас.
Прохожим колдовская церковь кажется башней, — верхний этаж её открыт, и там звенят музыкой ветра тысячи металлических пластин, а в стенах свистят на разные лады бутылочные горлышки. Мы вошли в пустынный зал, освещённый красными фонарями, и витая лестница вниз отозвалась нам гудящим неразборчивым эхом; шаги впечатывались в камень, отражались от него и гуляли по зданию вспугнутыми летящими тенями.
Подвальная комната была крошечной, как трамвайный тамбур. От тёмного камня шёл холод. Ёши расплёл волосы и поставил к стене посох, я велела Крошке сидеть смирно и оставила на столе нож.
Церковница протянула руку, и Ёши вложил в неё футляр размером с пудреницу. Она открыла его и проглядела на свет два тончайших круглых зеркала, разбросавших по комнате резкие светлые блики.
— Если кто-то из вас сомневается, вы можете уйти сейчас.
Ёши поморщился и покачал головой. Я пожала плечами. Церковница, выдержав паузу, отложила пустой футляр на стол, — и сдвинула в сторону штору.
Говорят, в старые времена колдуны женились в каменных залах у самого истока волшебной реки, дающей жизнь острову и его Родам. Река Бишиг-Се брала начало высоко в горе, и добраться туда сегодня можно было только вертолётом или на спине горгульи; я была там однажды, почти десять лет назад, когда меня выбрали Старшей. В пещере пахло пылью и железом, а вода била из камня чёрная-чёрная, как неразбавленная древняя кровь.
Конечно, там давно никто не женился. В Огице и вовсе не было ни пещеры, ни истока, ни колдовской реки; зал под церковью выложили мрачным островным камнем, вдоль стен развесили красные фонари и зеркала, многократно отражающие их свет, а в самом центре комнаты стояли на расстоянии метров полутора друг от друга две невысокие колонны. Вместо истока здесь был огромный металлический сосуд с врезанным в него медным краном.
Мы встали между колоннами, спиной к спине; скользкие красные ткани с золотым шитьём захлестнули мои ноги.
— Кто отдаёт? — светским тоном спросила церковница.
— Я.
Мой голос не дрогнул, и сама я стояла, закаменев, — и жалея, что всё-таки не надела платья, которое скрыло бы сейчас подрагивающие колени. Колдунья взяла мою левую руку и положила её на колонну, провела своими пальцами по моим, невесомомым прикосновением вывела узор на расслабленной ладони. Её губы шептали слова изначального языка, и мои пальцы бледнели и замирали, будто чужие.
Сверкнуло лезвие. Церковница собрала кожу на моём запястье и углубила ногтём линию третьего браслета. Широкий чёрный книжал разрезал плоть легко, как подтаявшее в тепле масло; мелькнула сероватая струна сухожилия, тёмный крап вен, мягкие волокна мышцы, пористая структура сустава. Церковница надавила сильнее, и нож с едва слышимым скрежетом пропорол кость.
Он опускался всё ниже, и ниже, и ниже, пока не коснулся выглаженного камня колонны, а отделённая левая кисть не осталась лежать, едва касаясь бледного предплечья.
Я обещала себе не смотреть, как не смотрела вчера, как медсестра протыкает иглой вену и собирает кровь на анализы. Я хотела зажмуриться и считать про себя, пока всё не закончится, и мысленно разрешать приостановленные аккорды. Но не смотреть было нельзя: в глухом красном свете фонарей, в немом, давящем каменном зале, среди диссонантного шелеста слов изначального языка одна только отделённая рука казалась звучащей живо.
Кровь не текла. Разрез выглядел начерченной ручкой линией. Церковница потянула кисть на себя, расширяя пробел до нескольких сантиметров, и в нём я видела расщеплённую ножом головку кости.
— Правую руку, господин Ёши, — сказала церковница где-то за моей спиной.
Я вслушивалась, — но ничего не могла понять; слова заклинаний казались текучими и лживыми, они кружились водоворотом, за которым не было видно ни смысла, ни дна. Ёши стоял, как памятник самому себе, и только красные ткани едва заметно дрожали у самого пола. Я слышала глубокое, замедленное волей дыхание, и стук встревоженного сердца, и тихий звук, с которым нож коснулся камня.
Я
