Книга Стыд - Карин Альвтеген

Ты же врач. У тебя получится. Расскажи что угодно!

Двадцать три пары глаз с ожиданием смотрели на нее. В голове у Моники не было никакой путаницы. Пульсировала единственная мысль, заполняя собой все и не оставляя места фантазиям. Секунды шли. Кто-то ободряюще улыбался, кто-то, понимая ее мучения, смотрел в сторону.

— Если хотите, мы можем послушать следующего, а вы выступите позже. Мне кажется, вы хотите еще немного подумать.

Женщина приветливо улыбалась, но Моника не выносила, когда ее жалели. Двадцать три человека подумают, что она ни на что не годна. А она посвятила всю жизнь тому, чтобы доказать обратное. И ей это удалось. Она часто в этом убеждалась. Коллеги всегда хвалили ее профессионализм. Теперь же в присутствии двадцати трех незнакомых человек ей предлагали особые условия, потому что она не может принять вызов. Присутствующие решат, что она посредственность, не способная справиться с задачей так же блестяще, как Маттиас. Желание вернуть себе законные позиции было таким сильным, что Моника преодолела нерешительность:

— Я колебалась только потому, что мое воспоминание тоже связано с несчастьем.

Голос звучал уверенно, она даже постаралась взять чуть пренебрежительный тон. На нее смотрели все. Даже те, кто мгновение назад отворачивался, пряча сочувствие.

У женщины, заставившей ее откровенничать, была неприятная привычка улыбаться.

— Ничего страшного. Я предполагала, что вы будете свободно подбирать ассоциативный ряд, но именно сильные впечатления вспоминаются чаще всего. Пожалуйста, вы можете рассказать все, что хотите.

Моника сглотнула. Пути назад нет. Единственное, что она могла сделать, — это немного подкорректировать правду там, где она становилась невыносимой.

— Мне было пятнадцать, а моему старшему брату Лассе на два года больше. Лиселотт, его девушка, пригласила брата к себе домой на вечеринку, ее родителей не было дома, и, поскольку я была слегка влюблена в одного из приятелей брата, мне тоже очень хотелось попасть на эту вечеринку, и я уговорила Лассе взять меня с собой.

Она слышала, как бьется сердце, и боялась, что остальные тоже это слышат.

— Лиселотт жила довольно далеко, и мы решили, что останемся у нее ночевать. Наша мать плохо представляла себе, как проходят такие вечеринки. Не знала, что на них довольно много пьют и все прочее. Может быть, она догадывалась о чем-то, но все равно считала, что нас с Лассе это не касается. Она была о нас очень высокого мнения.

Еще нестрашно. Еще можно двигаться вперед и не скрывать правду.

Еще можно жить.

— Вечером несколько человек пошли в сауну. Мы много выпили, и кто-то забыл выключить нагревательный агрегат.

Она замолчала. Она отлично помнила. Помнила даже голос Лиселотт, хотя это было очень давно, и после того вечера она никогда больше не слышала этот голос. «Моника, сходи вниз и отключи сауну». Хорошо, ответила она, но в голове шумело от пива, а тот, в кого она так долго была влюблена, наконец проявил расположение — она только что пообещала подождать на лестнице, пока тот сходит в туалет.

— Потом все, кто оставался ночевать, пошли укладываться. Кроме нас с Лассе, было еще трое. Мы спали там, где были места, в кроватях, на диванах, в разных комнатах. Лассе — наверху, в спальне Лиселотт, а я на первом этаже.

Ее новый бойфренд ушел домой. Лассе уснул у Лиселотт. А Моника, у которой кружилась голова от влюбленности и пива, легла спать на диване рядом с их закрытой дверью.

Наверху.

В холле у лестницы.

Никогда и никому она не признавалась, что в ту ночь спала там.

— Я проснулась в четыре часа, оттого что не могла дышать, а когда я открыла глаза, весь дом уже был охвачен пламенем.

Страх. Паника. Чудовищный жар. И только одна мысль. Выбраться. Всего два шага до той закрытой двери, но она даже не поколебалась ни на минуту. Бросилась вниз по лестнице, оставив их на произвол судьбы.

— Весь дом был в дыму, если вы ничего не видите, вам трудно найти выход даже из хорошо знакомого помещения.

Слова хлынули рекой, потому что отчаянно хотелось как можно скорее завершить рассказ и все это закончить,

— Я доползла до лестницы и попыталась подняться на верхний этаж, но огонь уже был слишком сильным. Я кричала, чтобы разбудить их, но пламя оглушительно ревело. Не знаю, сколько времени я провела там, пытаясь подняться по лестнице. Раз за разом я спускалась на две-три ступени вниз, но приходилось подниматься снова. Последнее, что я помню, — это пожарный, который выносит меня оттуда.

У нее не было сил продолжать. Она с ужасом почувствовала, как краснеет. Краска стыда заливает щеки.

Она была в безопасности, стояла во дворе и смотрела, как от жара трескаются стекла в комнате Лиселотт. Стояла неподвижно, с постепенной неотвратимостью понимая, что они никогда не выберутся оттуда. Что он попался в ловушку, которую устроила она. Она, живая, наблюдала, как в зловещих языках пламени погибает дом и те, кто остался внутри. Ее красивый веселый старший брат, он наверняка был бы мужественнее. Он бы не колебался и сделал те самые два шага, которые спасли бы ей жизнь.

Он должен был выжить, а не она.

А потом эти допросы. И ответы, в которых она отчаянно избегала говорить правду. Она спала внизу в гостиной! Выключить нагреватель должна была Лиселотт! Недели страха, а вдруг кто-то из тех, кто ушел домой, слышал, что это она обещала выключить сауну, или видел ее на втором этаже на диване. Но никто не опроверг ее слова, и со временем они стали официальной версией случившегося.

— Что произошло с вашим братом?

Моника не могла говорить. Она и тогда не могла — когда к ней подбежала мать в пальто поверх ночной сорочки. Верхний этаж обрушился, пожарные делали все, чтобы погасить неукротимое пламя. Кто-то позвонил ей, и она тут же бросилась к машине.

Ярче всего Моника помнила лицо матери в тот момент, когда она выдохнула этот вопрос. Огромные от ужаса глаза — она уже все знала, но отказывалась понимать.

— Где Ларе?

Она не отвечала. У нее не было слов. Этого не может быть, это неправда, пока об этом не сказали. Она чувствовала руки на своих плечах, пальцы делали ей больно, мать пыталась вытрясти из нее ответ.

— Слышишь меня, Моника? Где Ларе?

Ей помог пожарный, ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы найти слова, после которых уже ничего нельзя было исправить. После которых уже ничего не могло быть таким, как прежде.

— Ему не удалось спастись.

Стена между «раньше» и «сейчас», выстроенная из этих слов. Прошлое, такое безоглядное и наивное, теперь навеки отделено от будущего.