отправляют на вокзал. Быстрее же!
Какая война? Что за война? Ничего не могу понять. Но меня уже колотила холодная, обессиливающая дрожь.
— Пошевеливайся же! Быстрее, одевайся быстрее, ну?!
— Касымбек… Николай… где они?
Света тяжело, словно ей отказали ноги, свалилась на стул.
— Не знаю, ничего не знаю… Они же военные! Наверное, ушли воевать, — сказала она через силу, с трудом сглатывая слюну.
Теперь только до меня дошло, что случилось. Война началась… Касымбек ушел на войну… Увижу ли я его еще? Ночью даже проститься по-человечески не смогла!
— Торопят же нас, — сказала Света тихо. Лихорадочное ее волнение спало, она медленно, сонно поднялась со стула. — Бери что под руку попадет и быстрее выходи.
Я стала торопливо складывать вещи. Господи! Когда мы с Касымбеком успели нажить все это добро? Хватаюсь то за постель, то за посуду, то за другую утварь. Все кажется необходимым! Когда я наконец вышла, совсем уже рассвело, во дворе суматошно сновали женщины, вынося из домов свои пожитки. Окна и двери были настежь распахнуты. Муж Ираиды Ивановны, худой, долговязый старший лейтенант, торопливо тащил узел и ведро с посудой, то и дело оглядываясь на жену.
— Боже мой, Раечка, как же дети, как ты теперь? Тебе же трудно будет, Раечка, — бормотал он растерянно. — Боже ты мой!
— Ну что же, если трудно. Ты не задерживайся, иди. — Спокойно и хмуро говорила Ираида Ивановна. — Как-нибудь перебьемся вместе со всеми. Ну, ступай, ждут тебя небось, ступай!
Окруженная детьми, Ираида Ивановна начала складывать у двери свои узлы. Она была еще спокойнее, чем обычно, не суетилась и не спешила. Муж ее все топтался рядом, никак не решаясь уйти.
— Да что же это такое, а?.. Спозаранку войну начали, гады! Я должен, я помогу тебе погрузиться в машину, — говорил он.
— Руки и ноги у меня целы. И сама сяду. Тебя, наверное, ищут уже, Ваня.
Расширившимися, помертвевшими глазами старший лейтенант смотрел на своих детей.
— Ваня, где Ваня? Шурик, Боренька, подите сюда, — подозвал он к себе сыновей и слабо и торопливо от подступившего отчаяния стал целовать каждого. Расцеловав их, он прижался к жене, — н-ну, прощай, прощай, Раечка! Ты это, детей береги, береги их!
— Себя береги, Ваня-я. Будь сам осторожен, — заплакала Ираида Ивановна, голос ее дрожал, в горле что-то булькнуло, щеки заблестели от слез.
Меня опять покрыло горячей, душной волной: я не смогла с Касымбеком проститься как надо, по-человечески! Что же это такое?.. Но переживать было некогда. Нам выделили всего одну машину. Женщины тесно обступили ее и торопливо стали бросать в кузов свои узлы и чемоданы. Некоторые уже уселись в кузов. Нам со Светой, прибежавшим позже, было не подступиться.
Вещи Елизаветы Сергеевны грузил ординарец ее мужа. Сама она, прижав к груди обернутую в полотенце хрустальную вазу, совалась повсюду с нею.
— Миша, Миша, на, поставь эту вазу, да смотри, чтобы не разбилась, — кинулась она наконец к ординарцу.
— Да вы что?! На этой машине и места такого нет! Вы лучше в кабину, да в руках ее, вазу эту, — сердито кричал ординарец.
Ираида Ивановна никак не могла посадить своих детей. Трое мальчишек, испуганно поглядывая на мать, жались к ней. Ваня держал запеленатого малыша, в руках у Шурика и Бори легкие узелки. Стоял крик, детский плач. Откуда-то появился незнакомый лейтенант и, перекрывая гвалт, начал громко командовать. Первым делом он согнал с кузова усевшихся там женщин, погрузил туда весь наш скарб и усадил женщин с детьми, только их одних. Машина была битком набита.
— Остальные — пешком. До станции — пять километров. Только торопитесь, быстро, быстро! Эшелон ждать не будет! — прокричал он и, не прощаясь, побежал куда-то.
Пока мы возились с погрузкой, совсем уже рассвело. На востоке показался красновато-сырой краешек солнца. Толпой мы двинулись из усадьбы — все было там брошено, растоптано, валялись ведра, детская коляска, белело что-то. Суматоха улеглась, и теперь мы уже шагали молча, торопливо. Рощи и зеленые поляны окрест, залитые мягким желтовато-прозрачным солнечным светом, еще покоились в дремотной тишине. Лишь изредка где-то звучно, в одиночку, пела какая-то птица. Весь этот переполох казался мне продолжением какого-то дикого сна. И в этот день, и в последующие я словно не могла пробудиться, увидеть, какая страшная беда нависла надо мной, над всеми нами.
Мы шагали быстро, сосредоточенно и не заметили самолетов. До станции было уже недалеко, показалась верхушка водонапорной башни, каждый думал: «Скорее бы!» И тут донесся какой-то отдаленный гул. Вначале я не обратила на него внимания, но он нарастал и ширился, угрюмо распиливая литую тишину утра. Встревоженная этим незнакомым звуком, я огляделась по сторонам, но ничего не увидела.
И тут же раздался истошный вопль:
— Немецкие самолеты! Летя-ат!
Мы остановились, не зная, что делать, гул сплошь охватил небо, заставляя вжимать голову в плечи. Я глянула на небо и увидела растянутые в цепочки темно-серые самолеты; лучи встающего солнца, поблескивая, отражались на их гладких брюхах. Это поблескивание, холодное, как лезвие бритвы, казалось ледяным сиянием самой смерти.
Я схватила Свету за руку и кинулась к обочине дороги. Обе мы потеряв головы неслись что есть мочи, как вдруг раздался крик:
— Ложись! Ложитесь!
Ужас вдавил нас в землю, заставил зарыться в зелень, в траву, как будто она могла укрыть и спасти от смерти. Мы сжались в комок, ожидая, когда же начнут падать бомбы, а их все не было, и напряжение, сковавшее нас, сводило с ума…
— Да, кажись, пролетели…
— Эй, бабы, вставайте! Разлеглись, смотри ты на них… До станции еще топать.
— Скорее, скорее вставайте!
Но с трудом, медленно, точно замороженные, мы поднимались, разгибая спины, смахивая какую-то невидимую паутину с лица. Я тоже несколько раз провела пальцами по щекам, явственно ощущая нечто тонкое, цепляющееся за кожу, но никак не удавалось захватить это «нечто» и освободиться от него. Женщины, пришедшие в себя раньше других, отряхивались и глядели вслед удаляющимся самолетам.
— Нет, станцию бомбить не будут. Гляди, дальше полетели.
— Как бы не возвратились!
— А где же это наши зенитчики? Где истребители?!
Я не вслушивалась. Слова эти доносились откуда-то издалека, приглушенно. Я старалась унять лихорадочную дрожь. Мне все еще казалось, что по небу раскинула крылья смерть, могильное дыхание которой выстудило это летнее утро. На лице Светы не было ни кровиночки — белое как снег, со следами смертельного страха. И лица других женщин были не лучше, с земляными, провальными тенями на них. И переговаривались они, и собирали вещи, как полумертвые, — все до одной могли они лежать
