ведь знаешь меня, вещунья?
Она смотрела мне в глаза. Ни капли страха, она понимала, кто стоит перед ней, оградив нас обоих от остального мира.
— Ты здесь… Спаситель… — улыбаясь сказала она. Повторяла это снова и снова, и по щекам текли слезы. Кровавые слезы. Ее взор затуманила багровая пелена, но она понимала. Гораздо больше, чем все вокруг.
Она выпрыгнула из бадьи навстречу мне. Обняла своими теплыми, нежными руками, словно друга… нет, возлюбленного. Возлюбленного… Боги, почему все это кажется мне знакомым? Кровь Ангуса? Нет, этот щенок не знает, что такое любовь! Тогда откуда? Откуда всплывают эти проклятые мысли? Кому нужны эти чертовы воспоминания?
— Спаситель… — шептала Эльза, впиваясь губами в мою грязную шею. — Спаситель, Проклятый, Неверный… Я твоя… Все — твое…
— Подожди…
— Некогда ждать! Ты пришел, значит, они тоже! Ты ведь справишься с ними, да?! Ты очистишь землю от боли и смерти?!
— Стой, вещунья… Я ослабел… Скажи мне, что…
— Не важно, мой хозяин! Ложись в ванну, ко мне, ты заслужил отдых.
— Нет, мне… нельзя… Иначе я… усну.
— Спи, мой любимый, спи. Я буду петь тебе колыбельную, как делала моя матушка. Хочешь послушать?
Силы окончательно покинули Гостя, и вся тьма, расплескавшаяся по комнате, ушла, укрыв его затухающий разум.
Клариссе казалось, что прошло лишь мгновение, но удивление все же отразилось на ее лице. Эльза по-прежнему лежала в своей ванне, а на ее руках тихо спал израненный незнакомец. Она пела ему песенку, ту, что слышал каждый ребенок.
* * *
Крики боли и ликования отражались от высоких колонн. Храм Камешу ждал изречений своего Бога, и жрецы его пробуждали древние фетиши от бесконечного сна.
— Славься, великий Камешу! Славься, Повелитель пыли! Славься, Владыка костей!
Архиепископ сверкал серебром и золотом в свете ритуальной жаровни. Подолы черной мантии плясали над мраморным полом, вторя узору, выбитому в старом камне.
— Славься, Камешу! Отдаем мы Тебе души свои, отдаем Тебе все, что имеем сейчас! Повелитель пыли, сохрани вечное! Владыка костей, сохрани неделимое!
Младшие жрецы стояли на коленях, склонив головы и жезлы свои пред сущим лицом своего божества. Высокий крест, сложенный из костей и праха стоял здесь с давних пор, глядя на своих поклонников мириадами пустых глазниц. Неупокоенные души питали его своей болью, затмевая тусклый свет окон храма. Прихожане склонились пред святым идолом, не рискуя поднять взгляд от пола. Призраки бледными тучами носились по залу, все еще пытаясь выбраться из своего вечного заточения в обители Темных Богов. Лишь Архиепископ стоял пред лицом Камешу, гордо выпрямив спину и подсыпая кости преступников и прах еретиков в жертвенное пламя.
— Славься, Лунный Бог! — Никто не видел его лица, спрятанного за тьмой рабских душ, но в сердце своем он ликовал. — Мы здесь, пред ликом Твоим, на суде пред Тобой! Объяви нам нашу Судьбу! Яви наказание Свое или блага Свои! Воздай нам по делам нашим, ибо все мы — слуги Твои! Явись к нам в лике Своем! Явись! Явись!!!
Яростный крик сотен душ оглушил прихожан. Крест взревел, словно демон, заговорил на тысячу голосов, пока архиепископ не ударил своим скипетром по жаровне. Громкий гул пронесся по храму, и гомон идола стих.
— Приветствую тебя, Камешу, — начал священник, обращаясь к сияющему серебром лику своего Бога. — Возносим мы хвалу Тебе, ибо наши мольбы дошли до Тебя. Братья, сестры — встаньте же с колен и обратите взор свой на Господа нашего! Внимайте речам его, и откроется вам замысел сущего!
Жрецы и прихожане робко взглянули на крест, и восхищение захлестнуло их небьющиеся сердца. Каждому казалось, что Бог смотрел именно на него, и лишь Архиепископ знал, чьей силой частица Божественного загнана в старый идол, и чьей воле она теперь служит.
— Молю тебя, Боже, реки Свое Слово!
Повеяло холодом, словно крест тяжко вздохнул, готовясь произнести речь пред собравшимися.
— Долгое время прошло, — начал идол хором тысячи голосов, — но скоро все прервется. Долгое время скрывались неверные в пустынях и прахе веков. Теперь же они среди нас.
Толпа на мгновение зароптала, но тут же затихла под строгим взглядом жрецов.
— Они явят себя в ближние дни, и слова их будут о старой вере. О тех вещах, что отжили свое, и не желают уходить. Выйдет средь них предатель, рожденный во Тьме, но отдавший себя в руки Света. Он придет из верхов, хоть проснулся в черной земле, и поведет свое воинство к славным боям, и не будет немертвым покоя во всех городах и селениях. Тишина придет в мир, и каждый обретет, что заслуживает. Вот Слово Мое, дети тлена, несите его чрез моря и дороги. Да свершится то, что начертано Свыше.
Архиепископ стоял пред крестом, не в силах вымолвить ни слова. Он должен был отправить силу обратно во тьму, но Владыка костей не ждал чужой воли. Кости вновь запели свою адскую песню, и вязкая мгла заполнила храм.
Никто не ожидал такого ответа от Бога. Не раз изрекал Он предсказания, и счастливые, и мрачные, порой слишком жестокие, и никогда не лгал. Но сейчас никто не желал ему верить.
Сотни глаз смотрели на верховного жреца. Толпа ждала ответа. Что он мог им сказать? Что Повелитель праха разгневался? Что надо замаливать перед Ним свои грехи? Или предложить Ему больше жертв?
Страх едва заметно скользнул по его лицу, и прихожане взвыли, как звери.
Души в стенах вторили душам во плоти. Все ждали ответа, суда, утешения — чего угодно, лишь бы сбросить с себя груз неизвестности. Гнилые пальцы тянулись через заслон служителей. Они жаждали цели, жаждали смысла. Что ж, они их получат.
Глава 6. Память
Легкий ветер присмирел,
Вечер бледный догорел,
С неба звездные огни
Говорят тебе: "Усни!"
Тихий голос дрожал во тьме забытья. Он слушал эту песню, не понимая слов и смысла. Ему чудилось тепло, такое далекое, забытое через сотни прожитых лет.
Не страшись перед судьбой,
Я, как мама, здесь с тобой,
Я, как мама, здесь пою:
"Баю-баюшки-баю".
Не хватило сил. Просто упал у ног провидицы, даже ничего толком не узнав. А теперь он лежит у нее на руках, словно дитя, и слушает колыбельную. Не хватает только теплой груди доброй кормилицы.
Тот, кто знает скорби гнет,
Темной ночью отдохнет.
Все, что дышит на земле,
Сладко спит в полночной мгле.
Он слышал, как она плачет. Не от горя, это точно. Пусть дрожит ее голосок, сердце бьется ровно… Нет, глупость какая,
