ее. Есть книги, перед которыми мы робеем. По сути, я ушел в лес, чтобы наконец-то сделать то, что долго не решался сделать. В главе, посвященной «метафизике музыки», читаю: «В самых низких тонах гармонии, в ее басовом голосе, я узнаю низшие ступени объективации воли, неорганическую природу, планетную массу. Все высокие тоны, подвижные и скорее замирающие, как известно, следует считать происшедшими от побочных колебаний низкого основного тона, звучание которого они всегда тихо сопровождают»[4]. Когда озеро исполняет свою грохочущую партию, это похоже на музыку неорганического и неупорядоченного, на симфонию начала мира, исходящую из самых недр Земли. Эти низкие утробные звуки служат основой для той легкой воздушной мелодии, которая рождается у снежинки или синицы.
Столбик термометра внезапно опускается. После колки дров при минус 35 °C тепло хижины кажется неслыханной роскошью. Когда попадаешь с мороза к натопленной печке и открываешь припрятанную бутылку водки, испытываешь острое наслаждение. Более мощное, чем то, которое может доставить самый шикарный венецианский отель на берегу Гранд-канала. То, что хижины могут сравниться с дворцами, не дано понять завсегдатаям президентского люкса. Они не знают, что такое окоченевшие пальцы. Роскошь — это не мраморная ванна с пеной и лепестками роз. Роскошь — это когда внезапно прекращается всякое страдание.
Полдень. На улице сильный ветер. Собираюсь дойти по льду до Ушканьих островов в ста тридцати километрах от моего жилища. Даю себе три дня на то, чтобы добраться до Сергея и Наташи с мыса Покойники, один день — чтобы достичь архипелага, один — на отдых, один — на возвращение на берег, а потом три дня на обратную дорогу. Тяну за собой санки с едой, одеждой, коньками, «Прогулками одинокого мечтателя» Руссо и томиком дневников Юнгера, начатых вчера. Философ эпохи Просвещения и идеолог немецкого консерватизма — весьма неоднородная компания.
Пересекаю усеянный торосами береговой припай. Снег покрывает слоем сливочного крема гигантский синий корж. Я шагаю прямо по торту неизвестного мне северного бога. Иногда солнце преломляется в неровных краях беспорядочных нагромождений льда, и словно звезды зажигаются средь бела дня. Трещины разбегаются по темной стекловидной поверхности, образуя сложные ветвистые структуры, напоминающие прожилки в листьях растений или их корни. Или же это общечеловеческое родословное древо с его восходящими, нисходящими и боковыми линиями? Разве не следуют они законам физики и математики, логосу Вселенной? Есть ли у воды память, есть ли разум у льда (холодный разум, разумеется)?
Шесть часов пути, и вот у бухты Заворотная показывается крохотный поселок. Несколько деревянных домов у берега. В одном из них круглый год живет В. Е., инспектор лесного хозяйства. Это место не является частью Байкало-Ленского заповедника и представляет собой обособленную территорию площадью двести квадратных километров. Здесь русские спокойно могут заниматься своей любимой деятельностью — валять дурака. Раньше в поселке жили рабочие, разрабатывающие находящееся поблизости в горах месторождение микрокварцита, высококачественного абразивного камня с очень мелким зерном. Столь увлекательную информацию поведал мне В. Е., у которого я остановился. Кухня в его доме смахивает на свинарник. Стены покрыты слоем жира. Передвигаться следует с осторожностью: можно поскользнуться на рыбьих кишках, валяющихся прямо на полу, или опрокинуть одну из кастрюль, в которых томится густое варево для собак, ведущих себя здесь как хозяева. Долгое время В. Е. был начальником метеорологической станции Солнечная в сорока километрах к югу. До этого он был алкоголиком. Он бросил пить после инфаркта. Сегодня ему лучше, но у него совсем не осталось зубов.
В. Е. демонстрирует мне куски окаменевшей лавы, подарок геологов.
— Это самые древние минералы на Земле, — объясняет он.
— Сколько им? — спрашиваю я.
— Четыре миллиарда лет. Я кладу их под подушку, чтобы видеть хорошие сны.
— Ну и как? Работает?
— Пока нет.
И добавляет:
— Есть хочешь?
— Хочу.
— Будешь расколотку?
— Буду.
Это потрясающее зрелище: В. Е., стоя у кухонного стола, немытого со времен распада Советского Союза, бьет молотком по свежемороженой рыбе. Русским плевать на хорошие манеры, но рыба вкусная.
— Что-нибудь произошло в мире за последние три недели?
— Нет, все спокойно. Террористы погрузились в зимнюю спячку.
7 марта
День на льду. Глаза прикованы к сменяющим друг друга узорам на поверхности. Ледяная твердь пронизана мириадами трещин, по которым словно проносятся электрические импульсы. Линии сближаются, сходятся и расходятся. Байкал впитал в себя сейсмическую энергию и распространяет ее по всей длине нервного волокна. Тишину раздирает мощный грохот. Его отголоски слышно на десятки километров. Шум вырывается на свободу, пробегает по разветвленным проводам. Нагромождения льда, преломляя лучи солнца, окрашиваются ярким цветом бирюзы с вкраплениями золота. Лед пружинит под ногами. Он живой, и я люблю его. Мраморные прожилки сплетаются в сложные композиции. Так выглядят скопления межзвездной пыли или сети нейронов под микроскопом. Настоящая психоделическая живопись, созданная без наркотиков и алкоголя. Череда фантастических образов, будто навеянных опиумом. Природа собственноручно пишет подобные сюрреалистические картины, не оставляя нам ни малейшей возможности думать, что их автором является человеческое воображение.
В мае этот шедевр исчезнет. Вода уничтожит его. Сакральная байкальская мандала будет разрушена теплым ветром.
Останавливаюсь на ночлег у мыса Большой Солонцовый, в двадцати километрах к югу от бухты Заворотная. Постройка, служащая зимовьем для егерей заповедника, почти развалилась. Три года назад я провел здесь два дня в компании Максима, бывшего уголовника. Местные власти решили дать ему шанс исправиться и назначили инспектором лесного хозяйства. Вид у Максима был свирепый, но улыбка невероятно добрая. Жилось ему невесело. От тоски он буквально на стены лез. В те дни в окрестностях бродил медведь, и выходить было опасно. «Мне придется мочиться в чайник», — жаловался Максим. Его начальники не захотели рисковать и отказались снабдить ружьем экс-наркомана, только что вышедшего из иркутской тюрьмы. Вечером медведь пришел и поджидал нас прямо под дверью. «Сукин сын, — возмущался Максим, — в камере я чувствовал себя в большей безопасности!»
Какое-то время спустя медведя убили, Максима опять посадили, дали новый срок, и хижина у мыса Большой Солонцовый снова пустует.
Играю в шахматы с самим собой. Последний закатный луч падает через окно и вспыхивает на лезвии ножа. Несмотря на героическую атаку слонов, белые проигрывают. На бревенчатых стенах висят фотографии: обнаженные блондинки с неестественно гладкой кожей и большой грудью застыли в наигранных позах, не располагающих к долгим разговорам. Мгновение спустя наступает темнота.
8 марта
Еще один день на льду. После полудня добираюсь до метеостанции Солнечная. Со времен СССР на открытом, лишенном растительности месте стоит небольшой нарядный поселок. Сегодня здесь обитают двое — инспектор Анатолий и его бывшая жена Лена. Они недавно развелись и
