наряды. Каждое мгновение, проведенное в той палате, оказалось для меня более реальным, чем все когда-либо мной пережитое. И я постепенно пришел к решению. К решению о свадьбе, об Анджеле, о том, есть у нас общее будущее или нет. В каком-то смысле оно очень простое, потому что все сводится к одному: предпримет ли она попытку уговорить меня работать на ее отца. Если да, то я пойму, что у нас никогда не будет независимой жизни, мы навсегда окажемся в чужой тени и уже не сможем самостоятельно располагать собой. Поэтому я нервничаю, когда мы поворачиваемся боком к морю и начинаем разминочную ходьбу. Я напуган тем, что этот момент наконец настал, потому что, несмотря на полную синхронность наших шагов, мне неизвестно, куда они нас приведут.
Пятиминутная ходьба кажется мне вечностью, и я проверяю телефонное приложение, чтобы удостовериться, что оно не зависло. Затем начинается пробежка, и я сохраняю весьма умеренный темп, даже вынуждаю Анджелу замедляться, устремляясь к уходящему в море каменному пирсу в конце пляжа. Наши лица омывает свежий воздух, и на мгновение нам начинает казаться, что мы вдыхаем какой-то разрешенный наркотик. Иногда нам под ноги бросается небольшая волна и жалобно всхлипывает, когда мы отшатываемся от нее. Видимо, начинается прилив. Через несколько минут я чувствую, как Анжела дергает меня за руку, чтобы я остановился; я решаю, что возникла какая-то проблема, но она всего лишь хочет, чтобы мы сбросили кроссовки, поэтому мы оставляем их на пляже, подальше от воды, и снова бежим вдоль кромки моря, вздымая ногами сверкающие брызги. Анджела прекрасна в утреннем свете, без единого штриха косметики, и мне кажется, что у меня разобьется сердце, если я взгляну правде в лицо и пойму, что то, что между нами есть, не сработало. И вот я с огромным трудом стараюсь продлить эти драгоценные мгновения, не желая, чтобы мы когда-нибудь добрались до конца пляжа. Анджела бежит хорошо, демонстрируя столь свойственную ей решимость, даже если иногда и морщится от ледяной воды; а вода эта так чиста и прозрачна, что видны волнистые песчаные гребни, которые мы чувствуем под своими ступнями.
Далеко в море грязным пятном на горизонте затаилась неподвижная тень танкера, и иногда наши шлепки по воде сливаются в нестройном дуэте с криками чаек. Но мы продолжаем бежать, и пускай мне этого ужасно не хочется, каменный пирс становится все ближе. Все ближе и ближе, как бы я ни старался замедлить наши шаги. Внезапно Анджела устремляется вперед, решив меня обогнать, и я с радостью поддаюсь ей, труся следом в кильватере ее брызг. Она вынуждена дожидаться меня у начала пирса, присев на один из черных камней, служащих волнорезами.
— Чего плетешься, рохля? — поддразнивает она меня.
Я не отвечаю, потому что не знаю, с чего начать, но Анджела как будто инстинктивно догадывается, что у меня на душе, и говорит, что нам надо кое-что обсудить. Я сажусь рядом с ней на камень, и мы снова смотрим на море, не зная, с чего начать. Наконец Анджела спрашивает:
— Чем ты ответишь на папино предложение о работе?
— Я собираюсь отказаться, — сообщаю я и пристально смотрю на Анджелу, чтобы увидеть ее реакцию.
После паузы она произносит:
— Хорошо. Рада, что ты меня не подвел. Я сказала папе, что ты не согласишься.
Когда я спрашиваю ее, уверена ли она, Анджела отвечает, что уверена, поскольку ничего путного из этого не выйдет. И я испытываю такое счастье, такое облегчение, что неожиданно вываливаю ей про свадьбу и про то, что я был свидетелем у Джудит; я даже не знаю, поняла ли Анджела хоть что-нибудь, однако она кивает, и я, расхрабрившись, поддаюсь внезапному, но непреодолимому импульсу и предлагаю:
— Давай поженимся здесь, на пляже! Надо будет подавать заявление на лицензию, но у других это уже получалось. Посмотри вокруг — какая красота! Несколько стульев, флажки, маленький столик для регистратора, музыка.
И Анджела вовсе не вопит в ответ, она… начинает смеяться, после чего спрашивает:
— А потом?
— Арендуем зал в местном культурном центре, закажем банкет. Этим может заняться твой папа, если захочет.
— Давно ты это планируешь? — осведомляется Анджела, но улыбка не сходит с ее лица. Потом она говорит, что обдумает мое предложение, пока мы бежим за кроссовками, и, прежде чем я успеваю ответить, срывается с места, выбивая ногами из воды веера искрящихся брызг.
Яна
В то утро, когда родители обнаружили, что Масуд исчез, я притворилась, будто не знаю, где он. Мне было больно обманывать их, но я чувствовала, что у меня нет выбора. После ряда телефонных звонков выяснилось, что брат уехал с кем-то из друзей. Думая про то утро, я не могу не вспоминать вопли матери, ее воздетые над головой руки, обезумевшие звонки отца родственникам и важным людям в попытках разузнать, где находится сын, чтобы можно было поехать и вернуть первенца домой целым и невредимым. Но больше родители никогда его не видели, а разговаривали с ним всего один раз, за неделю до того, как узнали о его смерти, — тот телефонный звонок был сильно осложнен помехами. Брат погиб во время авиаудара вместе с тремя друзьями, которые сбежали с ним.
Холодный утренний воздух плотно, словно маска, обхватывает мое лицо. У меня есть пара теплых шерстяных перчаток. Ветер колышет тонкую узорчатую паутину на живой изгороди. Река кажется почти неподвижной, словно не знает, в какую сторону ей течь. На водной глади кружатся спиральки опавших листьев. Кажется, будто природа скукоживается, отбрасывая все лишнее, готовясь к приближающемуся зимнему ненастью. В ливанском лагере тоже шел снег, усугубляя страдания, отягощая палатки и импровизированные жилища дополнительным бременем, заставляя остро ощущать жестокость мира. Как будто он и без того не принес достаточно горя. Два дня был сильный снегопад, и дизельное топливо для масляных обогревателей подошло к концу. Мне казалось, что холод просто просочился сквозь кожу и проник в кости.
Только размеренный бег помогает не дрожать от воспоминаний. Нам выдали теплую одежду на предстоящие холода, но иногда мне кажется, что я ношу вещи, принадлежащие кому-то другому, живу чужой жизнью. Живу, но толком не знаю, как ее следует проживать. Не понимаю некоторых выражений, употребляемых людьми,
