так на дно и утащишь…
– Зачем мне? – болотница рассмеялась. – Да и не страшно это для тебя. Ведь ты такой же как мы!
Домовой вскочил:
– За отстаньте вы все! Заладили! – он проорал это и тем, кто еще прятался в кустах. – «Один из нас», «один из нас»… Вы на себя-то взгляните?! Что живого от вас осталось? Только жажда да злоба животная. От того и не сидится вам под землей, все к людям лезете…
Болотница оскалилась, зашипела:
– Ты предал нас-с… Ты ушел к людям.
– А коли плохо вам так от людей, так и ступайте восвояси. У нас свой мир, у вас – свой! – отрезал Малюта и тут только спохватился: за разговорами и спором он едва не пропустил первый, самый сильный солнечный луч.
Подпоясался крепче, схватился за котомку – там, на дне, нащупал особую флягу с кривым и чуть вытянутым горлышком. Лесьяр ее специально для сбора росной воды придумал. Предрассветный туман уже собирался у корней, тянулся тонкими лепестками к блекнувшим звездам – Малюта знал этот момент, когда все вокруг словно погружается в разбавленное водой молоко, окутывается тайной и предвкушением нового дня. И вот в тот момент, когда первый оранжево-красный, цвета молодой еще, едва созревшей крови, луч коснулся вершин сосен, он встал на изготовку, у дальней от него стороны поляны. Туман, завершая свой предутренний танец, медленно оседал, будто золотая пудра ложился на нежную листву и сонные еще, едва приподнявшие головки, луговые цветы. Но то были только отблески первого луча, его предвестники.
– Роса-роса-росица, земная живица, – прошептал, не отводя взгляда от поднимающегося солнечного диска. – Позволь тобой напиться…
Он повторял так снова и снова, пока первый луч не полоснул по глазам упав ему под ноги. Роса окрасилась золотом, запела – высокая, чистая нота, самая сильная и яркая. Малюта откупорил фляжку, поймал горлышком солнечный луч. Чуть наклонив емкость, потянул на себя, будто струну – по оранжевому лучу во фляжку стала стекать вода. Малюта стоял так, едва дыша, внимательно наблюдая за солнцем – оно разгоралось все ярче, поднималось все выше, лучи полились потоком, роса зашумела, собираясь во фляжку, запела широким и смелым хором.
Не дожидаясь, чтобы поток смел его, домовой вовремя дернул фляжку вверх, выдернул луч из ее горлышка и ловко закрыл его пробкой.
«Хорошая работа», – сам себя похвалил.
Не дожидаясь наступления дня, собрал свой нехитрый скарб, забрал путевой камень и направился к броду.
– Водица-рожени́ца до света проводница, до тьмы распогоди́ца, на лихо отворо́тица, отпусти до дому…
Он уверенно ступил в воду… и провалился на глубину. В ушах стоял смех болотницы, вода вокруг оказалась чужой и темной, с сильным несвежим привкусом тут же осевшем на языке Малюты. Домовой, отпустив лямки короба, забарахтался руками, забил ногами о воду, отталкиваясь и пытаясь выбраться на поверхность, но вода становилась все тяжелее, плотнее и утягивала на дно. Она ложилась тяжелыми руками на плечи, давила на них, обнимала все крепче.
«Ты один из нас», – из глубины выскользнула уже знакомая Малюте болотница, застыла перед ним, двигаясь завораживающе плавно, усыпляя бдительность. Ее волосы струились по плечам, обнаженная кожа поблескивала в прорывающихся сквозь толщу воды лучах, а руки приглашали следовать за ней.
Домовой почувствовал, как сдавило легкие. Образ болотницы померк на мгновение.
«Дыши, ты можешь», – соблазняла речная нежить.
А жадные руки уже тянулись со дна, уже опутывали щиколотки и запястья осокой и болотной травой, уже вплетали в волосы домового красную ягоду-морошку. Малюта знал: вздохнуть болотной водой – в одночасье стать нежитью. «Каждый решает лишь раз», – вспомнил слова старого домового еще в том, сгоревшем доме.
Качнув головой, Малюта потянулся к горлу и дернул за шнурок – в ладонь послушно лег пузырек в погорской солью. Глаза у болотницы хищно сузились. Она бросилась к домовому. Но тот оказался проворнее – успел откупорить склянку. Из нее вырвался воздушный пузырь и лопнул перед носом нежити. Осыпав ее снопом белых искр – те загорелись на зеленоватой коже твари, заставив ее отступить. Вода снова стала прозрачной, а ручей обмелел.
Малюта вынырнул, жадно хватил воздух и закашлялся. В несколько гребков добрался до противоположного берега, устало упал, едва переводя дыхание – еще пара мгновений и не вынырнул бы. Теперь в груди горело, боль рвалась наружу, домовой надсадно кашлял, устав, перевернулся на бок. Замер. Короб с заготовками для Лесьяра намок и оттягивал плечи, хорошо, что хозяин позаботился о грузе и наложил защитные заклятья.
Все еще покашливая, Малюта сел, проверил короб на всякий случай, подтянул лямки. Сняв сапоги, вытряхнул из них воду. Поставил на солнышке просохнуть. Стянул с плеч кафтан, отжал как смог, разложил на камнях. Выдохнул с грустью – дорога предстояла дальняя, а погорской соли у него больше не было. Подумав, открыл короб и проверил кристаллы соли, что защищали живицу. Снял с шеи склянку, насыпал несколько крупинок, которые смог собрать с кристаллов – должно хватить.
Солнце уже поднялось совсем высоко, когда Малюта, торопясь, взобрался на пригорок за ручьем и направился направо, к развилке, и, миновав ее, направился к рощице, следуя защитным меткам, оставленным Лесьяром.
13
Лесьяр нервничал – Малюта по его расчетам давно должен был собрать росную воду и вернуться. Аптекарь уже убрал со стола склянки с золотыми жилами-акхандой, а также все получившееся за утро снадобье на воске и сейчас сидел у распахнутой двери и перетирал в ступке собранные погорами травы – готовился к ярмарке.
Вскинул голову и насторожился, рука невольно потянулась к ножу, услышав, как к крыльцу кто-то подошел – уверенно и вельможно.
– Хозяин, дома? – зычно позвали, но в дом не вошли.
Смутно знакомый голос, мужской, Лесьяр нахмурился – взгляд, и без того пасмурный, потемнел, на переносице пролегла морщина. Отставив ступку с травами, встал. Оправил ножны на поясе и кожаные с медными бляхами обручья. Мара в клетке притихла – аптекарь не спускал сурового взгляда с приоткрытой двери, будто ожидал, что непрошенный гость ворвется внутрь.
– Да ты жив там?! – гаркнули снова у крыльца.
Лесьяр, накинув на клетку тряпицу, набросил на стол скатерть, прикрыв свою работу и – для верности – задернул за собой занавеску. Только после этого неторопливо двинулся к выходу.
Замер на крыльце, положив ладони на притолоку. Посмотрел на гостя сверху вниз – тот стоял, спешившись, конь лениво дергал солому с кровли.
– Чего шумишь? Кто таков будешь? – несмотря на то, что голос показался аптекарю знакомым, сам гость оказался чужестранцем – высокие сапоги, пыльный плащ, высокая шапка с меховой оторочкой, к седлу прилажен богатый колчан со стрелами. Увидев, что хозяин показался на крыльце, гость улыбнулся широко:
– Неужто не узнал меня? – расставил руки, будто собираясь обнять.
Лесьяр смотрел так же неприветливо, вертикальная морщина легла поперек высокого лба, серые глаза смотрели исподлобья, неприветливо и сердито:
– А должен?
– Так Званко я, княжич. Неужто не помнишь, как жизнь мне спас прошлой годиной?! – он с недоумением уставился на хозяина.
Лесьяр вспомнил. Это было в конце позапрошлого сезона сбора Соли. Он возвращался от погоров, когда обнаружил в лесу истекающего кровью дружинника, судя по ранам его изрядно потрепал медведь. Мох, на котором лежал юноша, был насквозь пропитан кровью, лицо от уха до уха исцарапано до кости, нижняя губа распухла и, порванная когтистой лапой, тряпицей болталась у подбородка. Руки-ноги да ребра переломаны.
Лесьяру одного взгляда хватило, чтобы понять – не жилец. Ни оружия, ни коня поблизости не было. Хотел уж уйти, да дружинник застонал, распахнул глаза. Губы хотели прошептать мольбу о помощи, да не смогли. Лесьяр мотнул головой, честно сказал:
– Не жилец ты, друже, смирись.
Воин с трудом дернул пальцами, указал на пояс – на нем значилась княжеская печать Гостомыслова войска. Видать, гонец к местному князю добирался, да заблудился, напал на медвежью тропу, догадался Лесьяр.
Аптекарь присел рядом. Достав из короба завернутый в холстину кристалл погорской Соли, показал раненому:
– Ежели это не поможет, то ухожу, понял ли? – подумав, добавил: – До ближайшего жилья тут, почитай, верст тридцать да все больше болотами. Не дотащу тебя.
