франций мудрее.
Никогда я – в Париж! Коль увидеть, то сразу каюк.
Мальчик мой! Утопаю в тебе! Превзойди всех в учёбе, в хоккее,
в небесах, в лунах-солнцах, в прыжках, будь стоног и сторук!
Твоё сердце тук-тук.
Прижимаю, качаю. Ночь. Луг.
***
Захожусь, словно нет воздуха, его не осталось,
от любви, от которой земля горячей.
Всё во мне: это солнце, что жжёт, сладость, жалость,
о, подруга-берёза, о свет мой очей!
Заступаюсь! Моя белоствольная, тонкие ветки!
Я уже не кричу, говорю на твоём языке.
Отвечаешь: я слышу незрячею музыкой редкой,
прозреваю в тебя! Словно плавлюсь в своём леднике.
И слепым я щенком утыкаюсь в твои руки-ветки
и скулящим лисёнком, лосёнком, убита чья мать.
В моих жилах – твой сок! Твой берёзовый в капельной клетке,
можно вырубить рану – и пить по весне. Насыщать
всё живое вокруг! Ибо мёртвого, сохлого вусмерть,
этих палых деревьев, убитых речушек, озёр.
Пей мой сок из меня! Я тяну к тебе сочные русла,
и ко всем я тянусь, пробираюсь. И мне не позор
говорить про берёзы! Про эти синичьи подгнёзда.
Иногда я ловлю в себе то, что мой говор похож
на вот это шептанье, шуршание вспухших желёзок,
на щемящее! Я перехвачена нежностью. Что ж
удушающе так? Болью в боли твои мне порезы,
о, сестрица…Я в школе дружила с берёзами больше, пойми,
чем с девчатами или мальцом с ирокезом,
даже с птицами так не дружила, зверями, с людьми.
Полнословно и радостно-небно, и лиственно-жарко.
За тебя бы я плавилась в солнце и мёрзла во льдах –
поляница, воительница и заступница я, и бунтарка!
Я листовой бы стелилась в лесах – кожу рви мою! – в парках,
на дрова мои мускулы, плечи, сгорю до огарка
в этих русских лугах!
А сейчас я настолько захлёстнута нежностью, что прибывает
и никак не уймётся: хоть вены все вскрыты и хлещет твой сок
вдоль земли всей – на пальцы, на кожу, на Альпы, на оси и сваи
сквозь висок!
Понимаешь, так было со мной, что казалось: весь мир отвернулся,
было столько предательств, подкупленных столько подруг,
я тебе расскажу про серебряники, про иудство.
Но простила я всех, как листву с плеч долой, с кожей рук.
А сейчас всё не больно и что поперёк – всё продольно.
Ибо я у тебя научилась, и ты мне одна лишь пример.
Отступать уже некуда – сзади Москва. Справа море.
Пробиваю я корнем – о, русский мой корень! – семь сфер!
И не надо мне бусы мои поправлять, мех и парку.
Одинокое дерево! О, для чего, для чего
принимаешь ты молнии, словно петлю ли, удавку,
принимаешь ты космос и сущность его, вещество?
И своих не сдаёшь, ни цветы, что вокруг, ни растенья,
превращаешься в уголь, в тепло домовое? Держись
в жизнь из жизни! И я за тебя, о, поверь мне,
птицей ввысь!
***
…что же читай мя, зри: вены отворены,
как у той одинокой берёзы – рана в боку.
Из неё сок – он сладкий! Пей с весны до весны!
Мне не жалко, всем из моей глубины
по глотку!
И тому мальчонке, и старику,
и старушке-нищенке, и братку.
Подходи поближе, губы воткни.
А-то весь затверделый: мастер да архетип.
У меня здесь прорублено и болит,
у берёзы также – моей родни.
Я на смертный бой, как она, собралась!
У меня с нею тесная, кровная связь,
у меня корневая одна с ней система.
Русский дух!
Русский свет!
Русь-поэма!
Но тебе не понять. Не принять.
Только свист
соловьиный-разбойничий да твой лонг-хлыст.
Выходи! Мы сразимся! Без шлема,
как и я без шита, без кольчуги, ружья,
одни голые, тощие ветки!
Берестовое тельце, расшита скуфья,
то ли жизнь я твоя, то ли гибель твоя,
то ли боль невозможная, плач твой: О, Светка!
Я, клялась, мол, не я…
Руку на отсечение клала и косы.
Да что руку? Все жилы, все вены, желёзки,
все надрывы, гортани, все горла и оси.
Всё спилила, спалила я, вырвала в осень,
листья сбросив.
Чего же ты хочешь ещё?
Я на поле. Я навзничь хребтом и хрящом.
Хорошо-то, как мне.
Хорошо. Хорошо.
Стоголосно!
Выходи ко мне, смертник мой! Людям скажи
про огромную пропасть во ржи, где стрижи,
но не надо про жизнь, ни к лицу тебе жизнь,
там так больно и остро.
Все поэты – посмертны. Признание за
постчертою, границей оконченной жизни,
подойди и скажи мне об этом в глаза,
что ж ты исподволь? Шлюшно так? Словно гюрза.
Нам осталось до встречи лишь мизер.
***
Быть выше льстецов, палачей да исчадий!
Заступницу ждать Марфу, что на Посаде
по талому снегу шагает легко!
И в ноги ей бросится: время настало!
О, как бы мне в руки меч, что из металла,
о, как бы мне шлем островерхий, забрало
и в глотку мне крик весь, как есть целиком!
Но падает колокол всклень – искалечен,
в осколки разбитый, о, батюшка-Вече,
осколок один откололся мне в грудь!
А рядом народ мой – Посад Новгородский,
плечом ко плечу, грудью в грудь по-сиротски,
кто ранен в живот,
кто орёт, что умрёт,
и спины селёдочные в грязь, что в клёцки,
в комочки кровавые собраны. Жуть!
Неужто всё я – это? Как так? Причастна
я к избам горящим? Себя не вернуть
из этого пламени? С коим сливаться,
о, как мне сплетаться с ним, словно бы в танце,
вот так в меня входит история внутрь…
Коль хочешь, останься во мне! Вся останься.
Не надо на улицу, в горесть, в войну!
Итак, пало Вече. И пали повстанцы
и сопротивляющиеся. Нет шансов.
И Марфу-посадницу нынче убьют?
По слухам казнят.
В самом деле, повесят.
Неужто и это со мною? Из месив
я русских не выберусь? Да из безлесий?
И лисий хребет мой и тельце – под кнут?
И нежные руки – о, коими шила,
и ноги в сапожках – по камням, по илу
я ими ходила. Ужели распнут?
Неужто под камень, под суд и под спуд?
Нет, лучше уж пуля, как дурочка-с жалом,
чьё брюшко в полоску, что пчёлок рожала.
Ты – пан и ты – шлях, Иудей не крещёный,
чего тебе надо? Мы – русские жёны
вовек не сдавались! Сыночки – убиты,
мужья все постреляны. С нашей орбиты
вовек не сойдём! Ипотеки, кредиты…
Да, в избы! Да, в сёдла! Коней на скаку.
Но мы никогда не
