знаю лучшую подругу, чтобы быть уверенной в том, что до развода дело не дойдет.
А вечером, зайдя в популярную социальную сеть, я увидела ссылку, отправленную со странички Дани. Таня интернет-общением не пользовалась после замужества — Ивар строго-настрого запретил ей злоупотреблять подобными и, на его взгляд, сомнительными средствами связи.
— Хоть по телефону звонить разрешает — и на том спасибо, — любит бухтеть на мужа недовольная таким поворотом Таня.
Кораблев прислал мне видео — то самое, где я демонстрирую всем и каждому свой оттоптанный медведями слух и вкупе с ним дословное знание текстов группы «Сплин».
«Это шантаж?» — спросила я его в ответном сообщении.
«О да!» — подтвердил друг кучей смайликов и тут же добавил: — «Теперь ты полностью в моей власти!
И сразу же перезвонил на сотовый:
— Кстати, как у тебя дела с Павлом?
Я рассказала другу о том, каким способом Паша предложил возобновить наши отношения.
— Мужы-ык, — протянул Даня. — Я думал, он у тебя и вправду тряпка…
— Он у меня самый лучший! — я тут же стала грудью на амбразуру.
— Э, ты что! — возмутился парень. — Самый лучший здесь я, запомни.
Я промолчала, думая о том, что для своей девушки он, может быть, действительно идеальный. Так же, как и для меня Пашка. Ведь со всеми своими плюсами, минусами, принципами и идиотизмами он продолжает оставаться в моих глазах идеалом самого лучшего парня на свете.
С Даней я не могу заигрывать, рассматривать его с любопытством, проявлять хоть малую толику симпатии. Я просто разучилась замечать все мужское население, кроме одного-единственного человека… Зато мужское население замечает меня и активно комментирует то самое видео, где я на невысокой сцене караоке-бара нескладно пою:
— Скажи, что я его люблю,
Без него вся жизнь равна нулю,
Из-за него вся жизнь равна нулю…
Он всегда уходил, но возвращался. Потому что любил. По-своему, по-дурному, отрицая и говоря, что это всего лишь эмоции и гормоны. Любил, я точно знаю. Я его знаю как облупленного, хотя все же некоторые его слова мне были непонятны, а действия — непредсказуемы. Но это зависело не от него, а от его матери. В здравом уме и чистом разуме он бы говорил и поступал иначе. Но он — лучший. Лучший… Сначала это была просто мысля влюбленной девочки, потом — объективное мнение на фоне сравнения со всеми друзьями-знакомыми. И через недолгое время появилась непоколебимая уверенность в правильности своего выбора. Даже когда он обижал меня, оставлял — все равно продолжал тянуть к себе как магнитом. Потому что одновременно он был нежным, заботливым, внимательным. Как в нем могли уместиться так много противоположных чувств? Утром он мог целовать меня, обнимать, улыбаться, а вечером — выключить телефон. И так по кругу…
9
Паша мог сделать со мной все, что угодно. И он делал.
Звал меня, подпускал к себе, давал глоток счастья и снова прогонял. Хотелось взять что-нибудь потяжелее в руки и хорошенько отделать его за то, что он мучил меня, чтобы выбить всю дурь из его головы. А вместо этого я даже голос на него не повышала. Ненавидела себя за такое безволие и ничего не могла с собой поделать. Можно, было, конечно, состроить из себя оскорбленную невинность и заявить, что, мол, «иди-ка ты, дорогой, на хутор к троюродному дедушке». Но я боялась после этого и вовсе его не увидеть. И это не Паша был тряпкой, когда слушал мать. Это я была тряпкой, когда душу была готова продать, лишь быть рядом с ним. Я слабая и безвольная, но когда любишь по-настоящему — ты будешь бороться за свое счастье, что бы ни было. Здесь нет место гордости, и я наступала на горло даже самой себе.
Просила только об одном: чтобы не обижал. Но, видимо, понятие обиды у нас не совпадало, и моя просьба так и осталась неуслышанной. Ему не нравилось, как я готовлю. Как сервирую на стол или режу хлеб. На какой громкости слушаю музыку или каким приветствием здороваюсь с его друзьями.
Я терпела и была с Пашей сознательно. Это только мой выбор — быть рядом с тем, кто показывал мне один круг ада за другим. Помните стихотворение Эдуарда Асадова?
Я могу тебя очень ждать –
Долго-долго и верно-верно,
И ночами могу не спать –
Год, и два, и всю жизнь, наверно.
Пусть листочки с календаря
Облетят, как листва у сада,
Только знать бы, что все не зря,
Что тебе это вправду надо.
Я могу за тобой идти
По чащобам и перелазам,
По пескам, без дорог почти,
По горам, по любому пути,
Где и черт не бывал ни разу.
Все пройду, никого не коря,
Одолею любые тревоги,
Только знать бы, что все не зря,
Что потом не предашь в дороге.
Я могу за тебя отдать
Все, что есть у меня и будет.
Я могу за тебя принять
Горечь злейших на свете судеб.
Буду счастьем считать, даря
Целый мир тебе ежечасно.
Только знать бы, что все не зря,
Что люблю я тебя не напрасно.
Каждая строчка, каждое слово, каждая буква в этих словах рассказывают о том, что я чувствовала к Паше. Я могла ждать его сколько угодно. Ждать… как Ассоль ждала Алые паруса. Вы знаете, мне почему-то жаль эту героиню Александра Грина, а еще жальче себя, потому что теперь мне придется ждать до конца жизни.
Я могла умереть за него, а вместо этого раз за разом умирала без него. Но тогда у меня была возможность воскреснуть. Сейчас меня лишили и этого.
Дело было зимой. Мы стояли на улице, я плакала (я в то время постоянно плакала), а Паша говорил. Говорил больно, словно кнутом бил:
— Если ты сейчас не уйдешь, то я тебя ударю.
Почему-то я ничуть не сомневалась в его словах, хотя он никогда не поднимал на меня руку.
— Ударь, — вдруг согласилась я. В тот момент мне действительно было плевать — пусть бьет меня, что угодно со мной делает, только не оставляет. Какая может быть гордость? Я давно положила свою гордость к его ногам. — Только не по лицу.
И глаза закрыла.
Не знаю, что именно все изменило — мои слова или мои слезы, но он очень нежно поцеловал меня, обнял, и я поняла, что он совсем не хочет меня обидеть.
Физически — да, он меня не трогал. А морально ломал, вбивал под плинтус, заставлял желать его до одури и
