них выходной завтра. Очень основательно оттоптали ноги себе!
С другой стороны улицы радостно скандировали:
— На! — та! — ша!
Наташа оглянулась: у Театра оперетты стояли пятеро молодых, веселых, хорошо одетых людей. Две девушки, три парня.
Наташа, блестя глазами, извинилась перед Мельниковым:
— Я сейчас…
И перебежала на другую сторону.
Мельников стоял, курил, смотрел.
Наташа оживленно болтала с институтскими однокашниками. Хохот. Расспросы. Она со своими ответами тянула, была уклончива, а им не терпелось выдать два-три «блока информации» самого неотложного свойства. Кое-что касалось ее близко… (напрасно она делает старательно-отрешенное лицо при упоминании отдельных имен). А самое было бы клевое — сманить Наташу с собой в один гостеприимный дом, где наверняка будет здорово, где ей будут рады, но есть помеха — «дед», седой неведомый им очкарик на противоположной стороне…
Остановился троллейбус и загородил Мельникова от Наташи.
Когда она, что-то объясняя друзьям, поворачивается в его сторону, троллейбуса уже нет, но нет и Мельникова.
Еще не веря, смотрит Наташа туда, где оставила его…
— Что случилось, Наташа? — спрашивает один из парней, заметив ее потухший взгляд, ее полуоткрытый рот…
* * *
В спортзале они теперь были вдвоем — Рита и Генка. Кажется, он уже прощен — благодаря стихам.
Рита соскочила с «козла».
— Ты стал лучше писать, — заключает она. — Более художественно. — И берет портфель. — Надо идти. Сейчас притащится кто-нибудь, раскричится…
— В школе нет никого.
— Совсем? Так не бывает, даже ночью кто-то есть.
Оба прислушались. Похоже, что и впрямь все ушли… Тихо. Нет, что-то крикнула одна нянечка другой — и опять тихо…
— А ты представь, что, кроме нас, никого… — сказал Генка, сидя на брусьях: драма короткого роста всегда тянула его повыше…
Склонив голову на плечо и щурясь, Рита сказала:
— Пожалуйста, не надейся, что я угрелась и разомлела от твоих стихов!
— Я не надеюсь, — глухо пробубнил Генка. — Я не такой утопист! — Вдруг он покраснел и сформулировал такую гипотезу: — Стишки в твою честь — это ведь обещание только? Вроде аванса? После-то — духи будут из Парижа, чулочки, тряпки… может, и соболя! Только уже не от губошлепов — от настоящих поклонников? Но которых и благодарить надо… по-настоящему?
— За соболя-то! Еще бы! — Она хохотала. Веселила мрачная серьезность, с которой он все это прогнозировал! Он чуть ли не худел на глазах, воображая себе ту «наклонную плоскость», на которой она вот-вот окажется! Умора…
— Ты, кажется, пугаешь меня? Что-то страшное придется мне делать? Аморальное?! Чего и выговорить нельзя?! Мамочки… Или страх только в том, что все это — не с тобой?!
…Похоже, он оскорбил ее, недопонимая этого? Иначе — с чего бы ей отвечать сволочизмом таким? Да, видимо, несколько туманной была для него та «наклонная плоскость», оттого он и перегнул… Но вот ее тон уже не хлесткий, а вразумляющий:
— Мое дело, Геночка, предупредить: у нас с тобой никогда ничего не получится… Ты для меня инфантилен, наверное. Маловат. Дело не в росте, не думай… нет, в целом как-то. Я такой в седьмом классе была, как ты сейчас!..
Внезапно Генка весь напрягся и объявил:
— Хочешь правду? Умом я ведь знаю, что ты человек — так себе. Не «луч света в темном царстве»…
— Скажите пожалуйста! Сразу мстишь, да? — вспыхнула Рита.
— …Я это знаю, — продолжал Генка, щурясь, — только стараюсь это не учитывать. Душа — она, знаешь, сама вырабатывает себе защитную тактику… Просто — чтобы не накалываться до кровянки каждый день…
— Что-что?
— Не поймешь ты, к сожалению. Я и сам только позавчера это понял…
Он отвернулся и, казалось, весь был поглощен нелегкой задачей: как с брусьев перебраться по подоконнику до колец. С брусьев — потому что допрыгнуть до них с земли он не смог бы ни за что. Даже ради нее, наверное…
Вышло! Повис. Подтянулся.
— Ну и что же ты там понял… позавчера?
Она была задета и плохо это скрывала.
— Пожалуйста! — Изо всех сил Генка старался не пыхтеть, не болтаться, а проявить, наоборот, изящество и легкость. — В общем, так. Я считаю… что человеку необходимо состояние влюбленности! В кого-нибудь или во что-нибудь. Всегда, всю дорогу… — Он уже побелел от напряжения, но голос звучал неплохо, твердо: — Иначе неинтересно жить. Мне самое легкое влюбиться в тебя. На безрыбье…
— И тебе не важно, как я к тебе отношусь? — спросила снизу Рита, сбитая с толку.
— He-а! Это дела не меняет… — со злым и шалым торжеством врал Генка, добивая поскучневшую Риту. — Была бы эта самая пружина внутри! Так что можешь считать, что я влюблен не в тебя… — Тут ему показалось, что самое время красиво спрыгнуть. Вышло! — …не в тебя, а, допустим, в Черевичкину. Какая разница!
Вдруг Генка против воли опустился на мат, скривился весь — дикая боль в плечевых мышцах мстила ему за эти эффекты на кольцах.
— Что, стихи небось легче писать? — саркастически улыбнулась Рита. — Вот и посвящай их теперь Черевичкиной! А то она, бедняга, все поправляется, а для кого — неизвестно… Good luck![4]
Она ушла.
Генка хмуро встает, массирует плечо. Потух его взгляд, в котором только что плясали чертики плутовства и бравады…
Что ж, поздно, надо идти.
Прямой путь в раздевалку с этого крыла был уже закрыт; ему пришлось подниматься на третий этаж. В полумрак погружена школа. По пути Генка цепляется за все дверные ручки — какая дверь поддается, какая нет… Учительская оказалась незапертой. Генка включил там свет. Пусто. На столе лежала развернутая записка:
Ув. Илья Семенович!
Думаю, что вам будет небесполезно ознакомиться с сочинениями вашего класса. Не сочтите за труд. Они в шкафу.
Свет. Мих.
Генка исследовал содержимое застекленного шкафа — действительно, лежали их сочинения. И о счастье, и не о счастье…
…Свет еретической идеи загорелся в темных недобродушных глазах Шестопала. Кроме него, ни души не было (и до утра не будет) на всем этаже…
* * *
Полина Андреевна, мать Мельникова, смотрела телевизор. В комнате был полумрак. На экране молодой, но лысый товарищ в массивных очках говорил:
«Смоделировать различные творческие процессы, осуществляемые человеком при наличии определенных способностей, — задача дерзкая, но выполнимая. В руках у меня ноты. Это музыка, написанная электронным композитором — машиной особого, новейшего типа. О достоинствах ее сочинений судите сами…»
Стол был, как обычно, накрыт для одного человека. Обед успел превратиться в ужин.
Хлопнула дверь. Уже по тому, как она хлопнула, Полина Андреевна догадалась о настроении сына.
Он молча вошел. Молча постоял за спиной матери, которая не двинулась с места.
«Найдутся, вероятно, телезрители, —
