он надменно. — Не видели пьяного пролетария? Смотрите!
И он слегка надрывает на своей груди рубаху.
— Чего ржете, цыплята желторотые, — обращается он к двум молодым людям. — Что, смешно?
— Ты зачем туда залез? Ведь пьяный же, свалишься. Слезай! — говорит толстый дядя с портфелем.
— Смеются! — продолжал Жучкин. — Я их защищал, когда… когда их еще не было. Сражался… болезнь получил, а они зубы скалят… и-ых!
На самом деле Жучкин никогда нигде не сражался, если не считать, что был бит однажды бутылкой по голове.
Жена дяди с портфелем, полная чувствительная женщина, суетится и тараторит:
— Что же это, он упасть может, он ведь пьяненький. Мужчины, что же вы стоите, мужчины!
— Слезай, слышишь, слезь! Свалишься, дурак, — басят мужчины.
— Свалюсь, — дрогнувшим голосом говорит Жучкин.
На молодых людей, снова собравшихся было рассмеяться, шикают и выговаривают: «Все бы зубоскалили, тут, может быть, трагедия…»
— Свалюсь! — торжественно и плаксиво повторяет Жучкин. — Что мне! Боролся, ничего не щадил… смеются… свалюсь… А ну, расступись!
Внизу смятение. Женщины разбегаются.
— Бежите! — упивается Жучкин. — В свидетели не хотите!
— Довели человека! — раздается из толпы глухой анонимный голос.
— Мужчины! — восклицает жена дяди с портфелем. Происшествие так захватило ее, что она раскраснелась, похорошела и, может быть, даже помолодела. — Человек может погибнуть!
Молодые люди направляются к стене, к деревянному трапу. Но Жучкин кричит:
— Куда ползете? Не подходи — сразу прыгну!
Молодые люди отступают.
— А ну, спускайся! — строго командует подошедший милиционер. Спускайся живо, а то…
— Послушайте, так нельзя, — набрасывается на милиционера супруга дяди с портфелем. — Он ведь бросится… так нельзя. Нужно учитывать состояние… Вы бесчеловечны. Его надо убедить.
— Надо убедить, — нагло повторяет Жучкин. — Они привыкли тут…
Милиционер, молодой, еще недавно застенчивый парень, приходит в растерянность и недоумение. И Жучкина убеждают. А он несколько раз порывается низвергнуться вниз, дорывает на себе рубаху, хнычет, воет, рычит…
В это время к стене приближается старшина милиции Василий Васильевич Милых. Жучкина он знает давно и хорошо знаком с его повадками.
— Прыгай! Давай прыгай! Ну! — кричит Милых. Заметив его, Жучкин втягивает голову в плечи, запахивается в рубашку, ежится и исчезает с авансцены.
— Да разве он прыгнет! — говорит Милых с сожалением.
Через минуту Жучкин внизу. Теперь его можно хорошо рассмотреть. Вблизи вид у него жалкий, трусливый, как у шкодливого кота, которого хозяйка не кормит, а только бьет. Он бормочет:
— Я, Василь Васильевич, ничего такого… это я так… проветриться.
— Мы тебя провентилируем, — обещает Милых и вдруг обращается к жене дяди с портфелем: — Гражданка, пройдите, пожалуйста… для освидетельствования хулиганского акта.
— Нам, знаете ли, некогда… Извините, возьмите кого-нибудь другого, старается увильнуть женщина.
— Ничего. Это ненадолго. Пройдемте, пройдемте, — настаивает Милых и, обращаясь к Жучкину, цедит сквозь зубы: — Обрати внимание, порядочным людям неприятно с тобой идти.
Жена дяди с портфелем морщится, пожимает плечами и, ничего не поделаешь, идет вслед за Жучкиным и милиционером. К ней пристраивается недовольный муж.
— Хулиганов ведут, — говорит кто-то на улице.
Сугробы
Ни куста, ни пригорка, даже телеграфных столбов нет рядом. Только море снега, заунывно ровное, мертвое море. Узкая синяя дорога оцепенела, и кажется, что она никуда не приведет. Дорогу освещает маленькая тусклая луна. Озябшая, жалкая, она, кажется, ждет не дождется конца своего дежурства. А там, где сливаются небо и снег, — мрак. Попадите в такое место, пройдитесь по этой дороге ночью, и вы поймете, что такое одиночество. Резкий, неестественно громкий скрип собственных шагов будто подгоняет Верочку Фролову, учительницу, идет она быстро, почти бежит. Время от времени она оглядывается, дорога вязнет во мгле, и Верочке кажется жутким предположение вернуться, оказаться там, где она только что прошла.
Но и мороз, и волки, и три километра впереди — все это чепуха…
У Веры Андреевны горе. Ее обманули. Она долго не верила, что ее обманывали, но сегодня на станции, куда она приходила его встречать, она поняла все. В каждом письме он обещал приехать к Новому году. Правда, писем не было уже давно, но кто мог запретить Верочке надеяться. Теперь все кончено. «Дурочка, дурочка, — ругала она себя, — давно надо было понять. Таких, как ты, — много, и они там, рядом… Зачем ему куда-то ездить»… Особенно обидно ей становилось, когда она вспоминала, как он полгода назад провожал ее сюда, в Степановку. Ссора, нежности, уговоры — все, что было тогда на перроне, все это, оказывается, обман. Нежных чувств хватило только на три письма…
Где-то в стороне послышался собачий лай и треск движка колхозной электростанции, дорога свернула туда, и через полчаса Верочка шла уже мимо первых домов Степановки.
Никто в деревне не спит, везде горит свет, но на улице пусто. Из большого дома с тополем-призраком над крышей кто-то вышел. В дверь вырвались нестройные голоса, над которыми взвился один пронзительно-радостный, женский: «…Парней так много халастых…» — и снова тихо. Верочка вспомнила, что в этом доме живет ее ученик Коля Лохов, смешной большеголовый мальчик, у которого вторую четверть двойка по арифметике.
От крыльца клуба, украшенного еловыми ветками, ярко освещенного, отделилась фигура. Громко скрипя бурками, фигура приблизилась, и Верочка узнала счетовода Федю. Разглядев, что Верочка проходит мимо, Федя загородил ей дорогу.
— Вот, пожалуйста, только вышел, стою, курю — и вы… Это, можно сказать, судьба. Зайдите, Вера Андреевна. Что характерно, танцы начались, музыка, общество культурное.
Федя — модник. Недавно он ездил в город и купил там черную папаху. Во всем колхозе существует только две пары бурок, у председателя и у Феди. Федя это сознает и носит их с достоинством, только по праздникам и выходным дням.
— Зайдемте, честное слово, — пристает Федя.
— Нет-нет, Федя, иди веселись. Я домой.
— Дружки мои уже все напились, а я вот… весь вечер искал вас. Если не секрет, где вы были, Вера Андреевна?
— Ходила на свидание. Прощай, Федя.
Через дом от клуба — небольшая деревянная школа. Светится только одно окно. Это не спит Михаил Зарипович, школьный сторож, грустно-старый, давно одинокий. Верочка живет тут же, в школьной пристройке.
В своей комнатке, не раздеваясь, она садится у теплой голландки и долго смотрит в серебряные окна. На столе бутылка вина, две лучистые рюмки. Двенадцатый час. «Наверное, он сейчас в белой сорочке, в красивом галстуке, кого-то слушает, кому-то улыбается. Где он сейчас? Мало ли где… Город большой… а я маленькая… Позвать кого-нибудь… Зарипыча позвать?»
Верочка сбегала и пригласила сторожа.
— Вы один, и я одна, — сказала она, — встретим Новый год вместе.
— Кому новый, а кому, может, последний, — сказал старик, но, конечно, согласился. Через пять минут он явился,
