мне сказал? Ну как кто, она же, Оксанка, та самая одноклассница из седьмого класса. Как раз тогда и сказала, когда ужика моего из сумки вынула да подошла ко мне, близко-близко... Лицо своё придвинула к моему, губы... Я ж подумал тогда, что она поцеловать меня захотела, глаза зажмурил даже. Но тут резкий короткий тычок правым кулачком мне точно под дых заставил хрюкнуть и согнуться пополам.
— Каждый должен жить там, где ему положено, и так, как ему то природа определила. Не должен никто вмешиваться в чужую жизнь, особенно, если этот чужой слабее его. Ты понял меня? — прошептала на ухо. — Помочь сможешь — помоги, а вредить... не смей!
И ушла Оксанка из класса, хлопнув дверью. Вместе с ужиком. Даже у учительницы разрешения не спросила. Больше в школе её никто не видел.
Я пытался что-либо узнать об Оксанкиной семье, соседей выспрашивал. Адреса мне никто сказать не смог или не захотел. И лишь старуха одна словоохотливая, из квартиры напротив, поделилась знаниями: «Уехали Чернавы. Говорят, обратно в Украину умотали. Бабка, мать Петра Чернавы, вроде как померла, хата освободилась. А то ж она сноху-то, супружницу Петьки, да дочь ихнюю, Оксанку, поедом ела, житья не давала, почему они и уехали от неё подальше. А теперича в хоромах-то бабкиных благодать! Заживут, сердешные...»
После окончания школы я решил пойти учиться в медицинский. Провалил экзамены. Год проработал в больнице санитаром — не то, чтобы уж очень хотел стать доктором, просто институт медицинский находился рядом с моим домом. А на следующее лето началась война... Великая Отечественная. Мне восемнадцать как раз исполнилось. В общем, мобилизовали меня на фронт.
В сентябре наш батальон попал в окружение. Мы разбились по одному и цепочкой пробирались по лесу, пытаясь прорваться к своим. Один боец среди нас был из местных. Он так сказал:
— Не может у этих гадов получиться окружить нас плотным кольцом. Болото тут большое на востоке, как раз впритык к дубраве этой примыкает. Лесов гитлеровцы бояться, каждого куста сторонятся, а уж в болото и тем более ногой не ступят. Нам надо через это болото перейти во что бы то ни стало. Они там нас никак не ждут, потому как это болото недаром зовётся Мёртвым. Через него мало кто сумеет пройти.
— А ты батальон провести через него сможешь? — спрашивает командир.
— Не знаю, — честно парень отвечает. — Ходили раз с отцом, надо было матери врача из города вызвать. По объездной дороге времени много ушло бы, напрямки быстрее. Вот он и пошёл через болото. Я мальцом ещё был, так он мне велел около леса оставаться, один пошёл. Сумел. И вернуться у него получилось. А если бы не вернулся к вечеру, я бы один домой пошёл... Хороший был у меня папка... Добровольцем на фронт записался. В первом же бою погиб, мать письмо мне прислала сюда...
— Отставить сопли, боец. Твой отец героем был. Сейчас твой черёд подвиг вершить. Первым пойдёшь, батальон поведёшь, — командир хлопнул парня того по плечу. — Обязан вывести, слышишь?
А боец этот сам — пацан пацаном... Я вот прям спиной чую — не выведет он нас, сгинем мы все на этом болоте, как овцы глупые, сгинем! Оглядываюсь и вижу: все это понимают. Глаза опустили в землю, молчат, а жизнь у каждого перед глазами пробегает.
Боже, как же умирать-то не хочется! Но идти придётся. Потому что в дубовом лесу, в окружении, мы тоже долго не протянем. Жёлуди, вроде, можно есть, грибы. Но в чём готовить? У нас ни котелков, ни кастрюль. Да и спички на исходе. В общем, надо выбираться отсюда, чтобы с голоду не сдохнуть. Да и немцы кольцо сжимают. Вдруг осмелеют да прямо сюда пожалуют? У нас и патронов совсем мало осталось...
Вдруг чую — кто-то как будто меня за рукав дёрнул! Оглядываюсь — стоит девчушка, подросток совсем, на голове платочек, сама в кофте какой-то старенькой и в кирзовых сапогах огромных, батькиных, видимо. А в руках у неё... ужишка! Девчушка лицо поднимает, а это... Оксанка Чернава! Разрази меня молния — она! Только моя Оксанка постарше же должна быть, нет? А эта — ну, такая же, как пять лет тому назад.
Я рот открыл, хотел её спросить, как так получается это всё, а девчушка пальчик к губёшкам своим приложила, молчи, мол. Потом рукой мне знак сделала, чтобы я за ней шёл. И — в болото шагнула. А я, как сомнамбула, за ней. Иду, а голова будто в тумане, будто это не я иду, а кто-то другой, а я за ним просто наблюдаю. Так и перешли мы с ней через болото: она впереди, а я метрах в полутора от неё следом.
Как ступил на сухое и твёрдое, девчушка пропала, как и не было её вовсе, а с меня и морок будто спал. Оглядываюсь — весь таш батальон следом за мной через болото двигается. Молчком идут, стараются точнёхонько след в след попасть. Так по одному, один за другим, и выбрались на поляну.
Мужик среди нас был один, взрослый уже, лет тридцать ему было. На привале рассказывал, что троих деток дома оставил с женой да матерью. Так он, как из болота выбрался, в траву упал лицом. Молчит, а плечи ходуном ходят... Ну, молодые-то само собой... Мало, кто сдержался. Отворачивались, правда, а нет-нет, да рукой по лицу проведут.
— Ребзя, а девчушка куда пошла, кто видел? — спрашиваю.
— Ты что, Паха, про какую девчушку гутаришь? Не было никакой девчушки! — мне дружок мой отвечает, Вовка. — Ты вдруг каменное выражение на морду опустил, словно забрало шлема рыцарского, и попёр через болото. Мы смотрим — идёшь уверенно, не оступаешься. Ну и решили: наверное, знаешь откуда-то путь безопасный! За тобой и двинули. Ну, вот и вышли. Спаслись. Ты — наш Данко! Только сердце у тебя на месте осталось, — засмеялся, обниматься стал.
Командир подошёл, руку пожал. Потом все обниматься бросились. А через пятнадцать минут снова пошли, теперь уже в сторону хутора маленького. Митяй, из аборигенов который, вспомнил про него. Хуторок почти в самом лесу стоял, там пасеку кто-то до войны держал. Фашисты могли про него не знать. А в село большое идти нельзя, там точно засада будет.
К вечеру добрались до хутора. Вовка, друган мой, сбегал вместе с Митяем на разведку — всё
