душ своих слушателей; он записывает различные истории, с помощью которых стремится наставить их на путь истины. Демонстрация могущества святого причастия и крещения, необходимости избегать искушений и противиться греховным соблазнам, разоблачение козней дьявола и прославление святых угодников, изумление перед милосердием господа, призывы к душевному сокрушению и покаянию, показ превосходства смирения и простоты над гордыней, приоткрытие завесы, скрывающей мир иной с его карами и наградами — вот основные темы коротких назидательных повестей, какими полны сочинения духовных писателей на протяжении веков, от Григория Великого и Григория Турского (VI в.) до Цезария Гейстербахского или Якоба Ворагинского (XIII в.). Но эти возвышенные, благочестивые задачи разрешаются на грешной земле, вопреки проискам нечистой силы и среди людей, преследующих, как правило, грубо материальные, эгоистические, низменные цели. В результате сакральное и мирское, «верх» и «низ» в назидательной повести соприкасаются. У теперешнего читателя такого рода произведения вызывают неадекватную реакцию, вероятно, во многом совершенно не ту, какую они вызывали у средневековой аудитории и на какую, конечно, были рассчитаны.
«Странность» этих рассказов для современного читателя заключается в том, что по большей части они способны пробудить у него лишь смех или удивление, но отнюдь не расположить его на серьезный лад. Когда смешат и веселят новеллы Возрождения, осмеивающие невежество и порочность духовенства или суеверия мирян, в том нет ничего неожиданного, именно на достижение такого результата они и были рассчитаны. Вступавшая в новую эпоху культура с хохотом расставалась с прошлым. Но средневековая новелла возникла в совершенно иной обстановке, она ничего не намеревалась высмеивать и разоблачать, ее задачи были не разрушительные, а созидательные. Необходимо попытаться восстановить ту культурную ситуацию, в которой эта новелла сложилась и нашла столь долгую жизнь. Присмотримся прежде всего к природе заложенного в ней «несерьезного», смехового начала, — заложенного не явно, но имплицитно, ибо снижение не обязательно имело сознательно комический характер.
Начать с того, что в ней нелегко найти примеры чисто комического или записанного исключительно для развлечения. Как правило, если не всегда, вызывающие нашу улыбку эпизоды в сочинениях церковных авторов приводятся с иными, более возвышенными, дидактическими целями. А потому остается открытым вопрос: воспринималось ли как смешное или гротескное то, что ныне не может не вызывать соответствующих эмоций? Так, споры из-за тела святого, подобные тем, о которых рассказывает Григорий Турский (Vitae patrum, XIII, 3; Hist. Franc., I, 48), производят на современного читателя впечатление гротеска, причем это впечатление усиливается благодаря тому, что сам Григорий очевидным образом не осознает странности ситуации, рисуя ее вполне серьезно и благочестиво[54]. Во всяком случае, если и в ту пору определенные ситуации осознавались в качестве комических и пародийных, то не приходится сомневаться: они несли еще и иную нагрузку, значительно более серьезную, и именно она явно была основной.
В народном гротеске, как отмечает М. М. Бахтин, немалое место отведено черту. В средневековых дьяблериях, в загробных видениях, фабльо черт — «это веселый амбивалентный носитель неофициальных точек зрения, святости наизнанку, представитель материально-телесного низа… В нем нет ничего страшного и чуждого»[55]. В наших источниках нечистой силе, естественно, уделено огромное внимание, и весьма соблазнительно проверить на этом материале высказанные Бахтиным положения. Образ дьявола и его прислужников неизменно привлекал мысль, будил интерес, порождал все новые рассказы о его проделках. Нечистая сила постоянно окружает человека. Черти — своего рода вирусы Средневековья, ими заражен весь грешный земной мир. Впавшие в суетность люди не видят бесов, которые облепляют их подобно мухам, но эта печальная картина отчетливо предстоит взорам праведников. Подобные сценки, несомненно, обладали забавной занимательностью в глазах людей Средневековья, испытывавших удовлетворение от снижения образа нечистой силы и от высмеивания грешников. Но они прекрасно видели и иной, более глубокий план этих картин, ни в коей мере не смешной. В потешной демонологии всегда приходится предполагать и жуткую сторону.
Подобно тому как ад представляет собой антипод рая, так и падшие ангелы — полная противоположность светлым ангелам, ангелы наизнанку. Антагонизм сил добра и зла сам по себе предполагает возможность карнавальной трактовки последних. И хотя нет таких бед, которые не стремились бы причинить людям бесы, тем не менее далеко не всегда церковные авторы рисуют чертей в мрачных тонах. Средневековый демон не лишен двойственности, даже известной привлекательности. В его обрисовке явственно видны черты народного гротеска. Амбивалентность в трактовке демонов присуща всей средневековой литературе. В ее изображении нечистая сила до крайности страховидна: черные отвратительные духи, ужасающие драконы, которые обвивают человека своим хвостом и заглатывают его голову либо засовывают морду в рот грешника и всасывают в себя его душу, и т. д. и т. п. Дьявола в его действительном облике, как духа, телесными очами видеть невозможно. Людям он и его слуги являются в любом виде: в обличье прекрасных мужчин и женщин, священников, свиней, кошек, собак, гадов — их способность к метаморфозам ничем не ограничена. Но нельзя их увидеть со спины: у них ее нет.
Иные рассказы о чертях не лишены шутливости. Монахи дремлют на молитве, а среди них суетятся черти (Caesarii Heisterbacensis Dialogus Miraculorum, V, 56. Далее цит.: D. М.); знатная дама появилась в церкви, вырядившись «подобно павлину», не замечая, что на длиннейшем подоле ее платья восседали черные «как эфиопы» чертенята, радостно прыгающие и бьющие в ладоши (D. М., V, 7); послушница не перекрестила лист латука, перед тем как отправить его в рот, — в нее немедля вселяется нечистый (S. Greg. Dial., 1, 4); клирик невзначай упомянул дьявола — и он уже тут как тут (там же, III, 20). Отмечая «крайнюю наивность» таких рассказов, Э. Ауэрбах справедливо находит в них «подлинную атмосферу сказок о домовых и гномах», в которых чудесное перемешивается с гротеском[56]. Не менее занимательны для тогдашней публики были сценки, в которых нечисть, всегда готовая пакостить и проказничать, вместе с тем страшится святых и славит их. Бес отказывается покинуть тело одержимого до тех пор, пока его не изгонит влиятельный святой (S. Gregorii Turon. De gloria conf., 63); дьявол, признавая свое бессилие помочь роженице, адресует ее к апостолу Андрею (Legenda aurea, II, 3); злые духи простираются ниц перед святой, заклиная ее «крестом и гвоздями, коими был прибит к нему господь», не понуждать их покинуть «свои обиталища» (Vita Rusticulae, 13). Наибольшее изумление, наверное, вызывали добрые бесы, наподобие того, который под видом оруженосца верно служил рыцарю и оказал ему множество услуг, не посягая на его душу; когда же рыцарь распознал в нем демона, тот отказался от всякого вознаграждения, пожелав лишь, чтобы на заработанные им деньги был
