и меня бы тоже, но только у меня Высший Родовой Дар, а с таким в монастырь не берут. С таким одна дорога — служба Императору. С меня слово взяли что я не буду головы поднимать, буду на фронтирах служить и замуж если выйду — то фамилию свою оставлю. На мне род и кончится… но кто же такую замуж возьмёт? Один ты, дуралей, согласился…
— Что за варварское соглашение — говорю я: — а замуж любой гусар возьмет. Думаешь я не видел, какими глазами они на тебя смотрят? Ты у них — героиня Фронтира! А в юрте у принца Чжи только и разговоров про твою задницу!
— Правда? — полковник изогнулась, так, чтобы посмотреть на свою собственную корму, но шинель упала с ее плеч, и она завозилась, поправляя ее на место: — только и разговоров?
— А то! Но я сразу заявил — что с бою взято, то свято! — я подбоченился, жалея, что не отрастил себе усы, как у фон Келлера, сейчас в самый раз было бы их залихватским жестом закрутить и эдак — игриво подмигнуть.
— Задница задницей — продолжает полковник: — у вас, у мужиков одно на уме. А вот женой взять в свой род, никто из знатных себе не позволит. Даже твой любимый фон Келлер. Хотя… — она задумалась.
— Не, точно взял бы — возражаю ей я, вспоминая гусара. Судя по всему, ему не только на Уставы наплевать, но и на традиции рода и прочую чушь. Недаром он аж до вольноопределяющегося разжалован и на Восточный Фронтир сослан. Вот так и ковались сибиряки — из тех, кто отчаянный да отмороженный.
— Ну ладно, фон Келлер может быть — признает мою правоту Мещерская: — но за того я и сама не пошла бы. Легкая кавалерия!
— Можно подумать в нормальных условиях за меня пошла бы! — снова возражаю ей я, вспоминая слова фон Келлера «где она, а где ты, не льсти себе, Володенька!»
— Не пошла бы. — соглашается она: — что ты, что он — это же худший выбор супруга в истории института брака, а возможно — в истории человечества. Так что давай пока так — этот твой союз «взято с бою» — он только для виду. Как только с СИБ разберемся — так и разбежимся в разные стороны, понял? Никакого брака не существует.
— Вы раните меня прямо в сердце, моя канимура… — прижимаю я ладонь к груди: — неужели в вашей изумительной формы и содержания груди нет никаких чувств к вашему покорному слуге? Даже чувства жалости? Чувства неуместности? Негодования? Я слышал, что любовные утехи с рассерженной женщиной способны внести нотку свежести и заставить вновь расцвести супружеское ложе нотками страсти и…
— Уваров, прекрати паясничать. — бросает полковник и встает из-за стола: — пойду я в тамбур покурю. А ты чай пей, пока не остыл. А то Цветкова твоя испереживается вся.
— Хорошо — отвечаю я: — чай я попью. Но признавать жестокую реальность, где Мария Сергеевна отказывается делить со мной супружеское ложе — не признаю никогда!
— Дурак ты Уваров — говорит она и улыбается: — я же сказала — брака не существует. А вот ложе разделить… нам еще неделю ехать, ты еще пощады запросишь.
— Пощады? — в голове мелькнули картинки, одна веселей другой.
— Пей чай с сахаром, тебе понадобится вся твоя энергия, Уваров — ласково произносит полковник Мещерская: — может быть по приезду в столицу нас с тобой сразу в пыточный приказ потащат, так что я намерена насладиться жизнью по полной. И если в процессе этого наслаждения один гвардии лейтенант помрет от недостатка сил…
— Это будет сладкая смерть! — тут же нахожусь я: — я немедленно начинаю пить чай! С сахаром!
— Паяц ты Уваров… шут, скоморох и паяц — качает головой полковник, придерживая шинель на плечах: — но не думай, что ты сможешь избежать своей горькой участи. Я изнасилую тебя так, что ты и думать о женщинах забудешь… ты еще не знаешь кто такая полковник Мещерская. Я не отступаю ни на поле боя ни в любовных утехах. Готовься… гвардии лейтенант. — дверь за ней закрывается с тихим шелестом, а я кидаю в остывающий чай несколько осколков колотого сахара. Мне нужно много энергии!
Глава 7
Глава 7
— И о чем ты сейчас думаешь? — раздается в полутьме голос полковника Мещерской. Я хмыкаю про себя. О чем можно думать, прижимаясь к совершенной груди своего непосредственного начальника? О том, что природа несправедлива и кому-то все, а кому-то ничего и что если бы барышня Лан из рода Цин увидела формы полковника не затянутые в плотную ткань мундира — она наверное удавилась бы от зависти? Пожалуй, и валькирия Цветкова бы удивилась такому. Все-таки в одежде Мешерская производит впечатление крупной женщины, но чертов мундир недостаточно облегает ее фигуру, для того, чтобы понять, что на самом деле у нее есть талия, что эта самая талия делает ее похожей на песочные часы… а еще что грудь непосредственного начальника и по совместительству — трофея, взятого в бою — очень мягкая, упругая, но мягкая. Такое вот сочетание несочетаемого. И еще — от нее пахнет фиалками. Едва уловимый цветочный аромат в полутьме купе спального вагона… и это едва слышное «тудунн-тудунн», которое издают колесные пары, проезжая очередной рельсовый стык.
— Я думаю о том, сколько у нас еще осталось дней — отвечаю я: — дни, наполненные негой и блаженством. Кстати, не такая уж ты и страшная в постели… а говорила, говорила…
— Это я тебя пожалела — откликается она и ее голос журчит словно прозрачная вода горного ручья, переливаясь через камни: — ты, Уваров, даже на «удовлетворительно» не отработал.
— Да? А мне показалось что ты сознание потеряла… разок. Или два?
— Это я от скуки заснула. Эй! Ты куда⁈
— Если ты все равно спишь, то я…
— Не, не, не! Убери свои лапы, Уваров! Все, на сегодня все! У меня ресурсы на самоисцеление ограниченные, ты и так меня заездил… лапы убрал, кому говорю!
— Ага, все-таки значит теряла сознание…
— Это нечестно — отзывается она: — ты используешь Родовой Дар. Конечно, ты у нас человек-паровой двигатель. Ты бы всю чжурскую конницу перетрахал вместе с лошадьми.
— Странные у тебя фетиши, полковник… но если ты так хочешь…
— Отстань! — она бьет меня по руке: — отвали! Вон, иди в соседнее купе, свою Лан окучивать. Сколько можно! Лучше скажи как ты свой Дар чувствуешь? Куда энергию направляешь? Как управляешь вообще?
— Управляю? — я приподнимаюсь на локте и смотрю на Марию Сергеевну Мещерскую, а сейчас — просто Машеньку, которая прижимает простыню к груди и выглядит донельзя соблазнительно, словно такая… обычная и беззащитная девушка.
— Да не управляю я ничем — признаюсь я: — просто… дерусь и все.
— Серьезно? — она прикусывает ноготь на большом пальце, и простыня сползает вниз, обнажая один спелый плод с торчащим темным соском: — у тебя так?
— Ну да. А у тебя как? В смысле — как ты исцеляешь людей и себя? Разве не просто — руку приложила и все?
— Что? — простыня окончательно спадает с ее груди, но она не обращает на это внимания: — ты серьезно⁈ Ты… ты даже себе не представляешь, как тебе повезло! Ты… тебя же обучать срочно надо!
— Так я не против учиться. Учение свет, неученье тьма, кто владеет информацией владеет миром. Но… почему всех так занимает факт что я ничего не делаю для реализации своего Дара? Это ж просто… я просто неуязвим. И силен.
— И глуп. — припечатывает меня полковник, которая сейчас — со съехавшей на живот простыней совсем на полковника не похожа. А похожа она на женщину, которая вот только что стонала подо мной, впивалась ногтями в спину и просила еще… пока не стала умолять прекратить. Хм… а я быстро восстанавливаюсь. Интересно, это тоже Дар?
— Даже не вздумай — отодвигается от меня она и, заметив, что простыня сползла на живот — тут же прижимает ее к груди: — вот даже не вздумай, Уваров. Давай поговорим.
— Конечно — соглашаюсь я с ней, стягивая простыню: — конечно… я обожаю с тобой разговаривать…
— Уваров! Нет! Не… а… да пес с тобой… — кожа Машеньки покрывается зеленоватым сиянием, и она мотает головой: — подумать только, из-за озабоченного кобеля откат слила! А если что случится… ох… да…
— Если что — то я тебя защищу. И тебя и всех, кто в этом поезде едет — успокаиваю я ее: — я Прорыв закрывал. Можно сказать Закрывающий теперь.
— Ты слишком много разговаривающий, Уваров… о… — ее теплое дыхание обжигает меня и я снова погружаюсь в исследование впадин и холмов, долин и изгибов, чтобы пастись среди лилий и лепестков лотоса до одурения женщиной…
