поэтов, как правило, двусмысленно. В одном из ранних стихотворений Ариосто[90], написанном на смерть Лианоры Арагонской, супруги Эрколе I, наряду с неизбежными траурными строками, которые повторяются из столетия в столетие, есть и вполне современные черты: «Эта смерть нанесла Ферраре рану, которая не скоро заживет; покровительница города стала теперь его заступницей перед Богом, так как Земля была недостойна ее; правда, богиня смерти не пришла к ней, как к нам, простым смертным, с окровавленной косой, а приблизилась, как подобало (onesta), с таким дружеским взглядом, что исчез всякий страх».
Но мы можем встретить и другие формы сочувствия; поэты и писатели, целиком зависевшие от милости правящего дома и рассчитывавшие на нее, рассказывают нам о любовных похождениях князей, иногда при их жизни[91], в манере, которая столетия спустя показалась бы верхом нескромности, тогда — всего лишь невинной любезностью. Лирические поэты воспевали случайные страсти своих высоких, притом состоявших в законном браке господ: Анджело Полициано{76} — любовные увлечения Лоренцо Великолепного, Джовиано Понтано{77} (с особым тщанием) — любовницу Альфонса Калабрийского. Это стихотворение[92] против воли автора свидетельствует о гнусной душе Арагонца; он и в любви должен быть счастливейшим, и горе тому, кто может стать счастливее его. То, что великие художники, например Леонардо, писали портреты любовниц своих повелителей, было само собой разумеющимся.
В герцогстве Эсте не ожидали прославления от другого, а прославляли себя сами. Борсо приказал написать свой портрет в галерее регентов в Палаццо Скифанойя (Schifanoja), а Эрколе праздновал (впервые в 1472 г.) годовщину своего восшествия на престол, устраивая процессии, которые открыто сравнивали с процессией в праздник Тела Христова; все лавки были заперты, как в воскресенье; в центре процессии шли все, принадлежавшие к дому Эсте, в том числе незаконнорожденные, в шитых золотом одеждах. То, что вся власть и достоинство исходит от князя, является предоставляемым им отличием, издавна символизировалось при этом дворе[93] орденом Золотой Шпоры, утратившим то значение, которое он имел для средневекового рыцарства. Эрколе I к шпоре прилагал еще и шпагу, платье, шитое золотом, и деньги, за что без сомнения требовалась регулярная служба.
Меценатство, сделавшее этот двор известным всему миру, частично распространялось на университет, бывший одним из самых лучших в Италии, частично — на службу при дворе и в государстве; особенно большие затраты на это не производились. Боярдо{78} как богатый дворянин и высший государственный чиновник целиком принадлежал только к этой сфере; когда Ариосто начал что-то представлять собой (как поэт) то не было, по крайней мере, в подлинном своем значении ни миланского, ни флорентийского, ни урбинского ни, тем более, неаполитанского двора, и он удовлетворился местом среди шутов и музыкантов кардинала Ипполита, до тех пор пока Альфонс не взял его к себе на службу. Иначе обстояло дело позже с Торквато Тассо, обладания которым двор добивался с подлинным рвением.
* * *
Любое сопротивление внутри государства этой концентрированной княжеской власти было безуспешным. Элементы создания городской республики были навсегда уничтожены, все было ориентировано лишь на власть и силу. Политически бесправное дворянство и там, где у него были феодальные владения, могло делить себя и своих вооруженных брави на гвельфов и гибеллинов, приказывая им носить перо на берете или же буфы на штанах так[94], а не иначе — мыслящие же люди, как, например, Макиавелли[95], прекрасно понимали, что Милан или Неаполь слишком «коррумпированы», чтобы стать республикой. Над каждой из двух мнимых партий совершался удивительный суд, который давно уже в действительности являлся лишь проявлением старой фамильной ненависти, скрытой в тени силы. Итальянский князь, которому Агриппа Неттесгеймский[96]{79} посоветовал отменить эти партии, воскликнул: «Ведь их столкновения приносят мне штрафами до 12000 дукатов в год!» — И, например, когда в 1500 г. во время кратковременного возвращения Моро в свои владения гвельфы из числа жителей Тортоны призвали часть французского войска в свой город, чтобы они покончили с гибеллинами, французы действительно сначала разграбили и разрушили дома гибеллинов, а потом поступили также и с гвельфами, и Тортона была полностью опустошена[97]. — И в Романье, где любая страсть и любая месть становились бессмертными, названия «гибеллины» и «гвельфы» полностью лишились политического смысла. Политическим заблуждением народа было представление, что гвельфы были якобы профранцузской, а гибеллины — происпанской партией. Я не вижу, чтобы те, кто эксплуатировал это заблуждение, добились очень многого. Французам приходилось после каждого вторжения оставлять Италию, а что произошло с Испанией после того как она погубила Италию, для нас очевидно.
Вернемся, однако, к княжествам эпохи Возрождения. Возможно, что кристально чистые души и тогда могли считать любую власть исходящей от Бога и верить, что эти князья, если бы каждый поддерживал их добровольно и от чистого сердца, со временем стали бы добродетельными и забыли о своем насильственном приходе к власти. Но от страстных, щедро одаренных фантазией умов этого требовать невозможно. Как плохие врачи, они считали, что болезнь можно победить, устранив ее симптомы, и думали, что достаточно убить князей, и свобода придет сама собой. Или же они не заходили столь далеко в своих мыслях и хотели только дать выход общей ненависти или отомстить за несчастье своей семьи, или за личные оскорбления. Власть не считала себя связанной какими-либо законодательными ограничениями, и ее противники также ничем не ограничивали себя в выборе средств. Уже Боккаччо открыто говорит[98]: «Должен ли я называть властителя королем или князем и хранить ему верность, как стоящему надо мной? Нет! Ибо он враг всего сущего. Против него я могу употребить оружие, заговоры, шпионов, засаду, хитрость; это святое, необходимое дело. Нет лучшей жертвы, чем кровь тирана». Здесь мы не можем разбирать каждый отдельный случай; Макиавелли в общеизвестной главе своих «Discorsi» подробно рассматривает заговоры, античные и современные ему, начиная с греческих тиранов, и совершенно хладнокровно судит о них в зависимости от их целей и шансов на успех. Здесь достаточно ограничиться двумя замечаниями об убийствах во время богослужения и о влиянии древности.
Было почти невозможно добраться до хорошо охраняемого властителя иначе, чем во время торжественных церковных процессий; к тому же семейство князя никогда нельзя было встретить собравшимся вместе по иному поводу. Так, жители Фабриано[99] (1435 г.) убили правящее семейство тиранов Кьявелли во время богослужения и по уговору при словах молитвы «Credo» «Et incarnatus est»{80}. В Милане (1412 г.) герцог Джован Мария Висконти был убит при
